Моя кузина Рейчел (сборник)

— Ну, давайте, кончайте со мной, — сказал я им, чувствуя, что больше не выдержу. Я ожидал снова услышать смех, звонкий, молодой, издевательский, ожидал, что они подхватят меня за руки и за ноги и в дикарском раже швырнут через узкий проем в темноту, прямо на смерть. Я закрыл глаза и, собрав все мужество, приготовился к самому страшному. Но ничего не произошло. Я почувствовал, как пальцы мальчика коснулись моих губ. Открыв глаза, я увидел его улыбающееся лицо. В руках он держал чашу с молоком и знаком предлагал мне его выпить. Однако при этом он не произнес ни слова. Я замотал головой, но его товарищи тут же подскочили ко мне, встали на колени и, взяв за плечи, слегка приподняли, и я начал пить, жадно, благодарно, как малый ребенок. И пока они держали меня таким образом, положив руки мне под спину, страх ушел, а с ним и кошмары, и мне почудилось, будто их сила передалась мне и теперь не только руки, а все тело исполнено этой силы.

Едва я кончил пить, как первый юнец забрал у меня чашу, поставил на землю и приложил обе ладони к моему сердцу, легко постукивая пальцами. Я никогда ничего подобного не испытывал. Словно божественный покой снизошел на меня, тихий и животворный, прикосновение пальцев сняло тревогу и страх, усталость и ужасы прошлой ночи. Воспоминания об облаке и тумане на вершине горы, о Викторе, умирающем в своей одинокой постели, неожиданно утратили смысл, сузились до бесконечной малости по сравнению с этим дивным ощущением силы и красоты, которое я испытывал. Если Виктор даже и умрет, это уже не имело значения: от тела его останется лишь оболочка, лежащая в крестьянской хижине, а сердце будет биться здесь, как бьется мое, а скоро и душа явится сюда к нам.

Я говорю «к нам» потому, что тогда, в той тесной келье, где я лежал на полу, мне казалось, что они меня приняли в свое братство. Теперь, приобщившись, я стал одним из них. Это ведь, думал я, все еще не веря, растерявшийся, счастливый, это и есть смерть, такая, какой, я всегда надеялся, она и должна быть, — утоление всех болей, всей печалей, и источник жизни истекает не из изнуренного мозга, а из самой середины сердца.

Мальчик убрал руки с моей груди, все продолжая улыбаться, однако ощущение силы, приливающей энергии осталось. Он поднялся на ноги. И я тоже встал и вслед за ним и двумя его товарищами направился к бреши в стене. Вопреки моим ожиданиям, за стеной кельи не оказалось ни лабиринта извилистых коридоров, ни темных монастырских помещений, и мы вышли в большой открытый двор, куда на три стороны выходили все кельи, а одна, четвертая сторона вела наверх к двум пикам Монте Верита, увенчанным снежными шапками, ослепительно красивым в розовых лучах встающего солнца. Ступени, прорубленные во льду, шли до самой вершины, и теперь я понял причину молчания за стенами обители и во внутреннем дворе — на ступенях, застыв неподвижно, цепочкой выстроились люди, одетые в те же туники, с обнаженными руками и ногами, опоясанные поясами из камешков и очень коротко остриженные.

Мы прошли через двор и поднялись по ступеням. Нигде не было слышно ни звука: никто не разговаривал ни со мной, ни друг с другом, только улыбались той же улыбкой, что и три моих первых знакомца, улыбкой, которую в нашем мире мы не назвали бы ни любезной, ни теплой. Это была странная, какая-то ликующая улыбка, словно в ней одновременно смешались мудрость, торжество и страстность. Трудно было угадать их пол или возраст, мужчины это или женщины, но красота их лиц, их тел поразила, пронзила меня до глубины души — я ничего подобного не видел за всю мою жизнь, и мне вдруг захотелось стать таким, как они, носить такую же одежду, любить, как они, должно быть, любили, вместе с ними смеяться, поклоняться солнцу и молчать.

Я поглядел на свою одежду — куртку, рубашку, бриджи для горного спорта, толстые носки, туристские ботинки — и вдруг почувствовал ненависть и презрение ко всей этой мрачной амуниции, годной разве что убрать покойника. Я стянул с себя все и, свернув вещи комом, швырнул через плечо вниз, во двор, чтобы поскорее от них избавиться. Я стоял обнаженный под лучами солнца и не испытывал неловкости или же стыда. Меня не заботило, как я выгляжу, мне это было безразлично. Я знал, что хочу покончить со всеми атрибутами мира, в котором до сих пор жил, а моя одежда, мне казалось, как бы символизирует мои прежние сущность и обличье.