Моя летопись. Воспоминания

Пришел один вдохновенный человек и деловито сказал, что ему до зарезу нужны шесть тысяч. Ровно шесть. Пантелеймонов поспешно дал чек, а когда тот ушел, вдруг вспомнил, что денег уже давно нет. Не было их и дома. Кинулся к кому-то, занял и внес в банк, чтобы покрыть выданный чек.

– Но ведь это такая изумительная детская душа! Не мог же я ему отказать или долго раздумывать?

Были и серьезные просьбы, на которые он широко отвечал, и расписки, конечно, «брать было неловко».

Говорил смеясь:

– Все равно хоронить будут на общественный счет.

В литературных своих работах он кидался на разные темы, иногда писал и статьи. Но я усиленно гнала его в лес, в тайгу, в туман.

– Там вы даете то, чего другие дать не могут.

Читал он тоже много, запоем. Старался насытиться быстро, с разбега всем тем, что мы впитывали в себя долгие годы, в течение тридцати, сорока, пятидесяти лет.

До сих пор почти не знал Библии. Читал ее вскользь по-английски. Когда прочел мой русский экземпляр – был потрясен.

– Что ж, дорогой мой, – сказал Бунин, – Библия – это всем известный источник. Из него черпали писатели всего мира.

Перечитывал старых писателей – Тургенева, Гончарова, Григоровича, Слепцова. И у каждого отмечал поразившие или просто понравившиеся места.

Уходил все дальше, все глубже. За три года выпустил три книги. Вторую посвятил мне, но я просила посвящение снять, потому что после такой «взятки» не могла бы свободно о нем писать. Подготовил к печати и четвертую книгу. Прошел за эти четыре года огромный путь.

Меня часто удивляло, почему он так поздно, так случайно начал писать. Как мог он не почувствовать в себе писателя столько лет?

В доме у него бывали молодые люди. Они рассказывали, как работали с Пантелеймоновым во французской Резистанс¹. Спали на полу вповалку у него в кабинете по двенадцать человек.

– Чудесное было время, – говорил он. – Тайно ночью, почти впотьмах, приготовлял у себя в лаборатории взрывчатые вещества. Молодые сотрудники уносили их потом потихоньку в маки[138]^[139]. Нет, не было страшно. Было интересно.

У него было много незнакомых друзей-читателей. Он вел огромную переписку. Ему писали профессора, и светские дамы, и смотритель вулканов с каких-то диких островов, и доктор Ди-Пи, и чиновник трансатлантического парохода, и все письма были ласковые и благодарные.

Его маленькая жена любила и понимала литературу. И у нее было художественное чутье. Как-то она написала мне из Швейцарии о женевском озере: «Вода в нем такая светлая, что белые чайки кажутся темными».

Я показала ему.

– Смотрите, как хорошо!

– Только не надо ей говорить. А то зазнается, и мне житья не будет.

Когда-то в ранней молодости был с ним неприятный случай. Взрыв в лаборатории. Ему ранило осколком шею. Профессор Плетнев, зашивая рану, сказал:

– Следите за левой гландой. Она когда-нибудь может причинить вам большие неприятности.

И он оказался прав. Гланда дала злокачественную опухоль. Опухоль оперировали, но спасти больного уже не могли.

В последний год жизни он поднял к небу свои синие глаза.

– Сестрица, вы молитесь когда-нибудь? – спросил он меня.

Ему очень хотелось писать, и не было сил. Как-то держал в руках ветку черной смородины, мял душистые листочки.

– Вот эта ветка – это уже большой рассказ. Целая повесть во всю жизнь. И нету сил.

На Пасху мы были вместе в доме отдыха в Нуази-ле-Гран. Он почти все время лежал, а когда садился – низко опускал голову на сложенные руки.

В Нуази чудесная маленькая церковка. Я как-то была у всенощной. Вижу – многие обернулись к двери. Смотрю – он. Пришел. Стоял прямо. Он был выше всех. Стоял прямо, вытянувшись. Высоко поднял голову. Смотрел широко раскрытыми глазами куда-то высоко над алтарем. Словно говорил:

– Вот позвали меня, и я пришел. И дам ответ.

Потом подошел ко мне.

– Я хочу исповедоваться.

Причащались вместе.

– Пойдем к чаше, сестрица. Причастимся с одной ложечки.

И вот теперь он умер.

Последние дни были каким-то хаосом страдания. Он еле мог шептать. Часто был в полузабытьи.

Ночью очнулся. Сполз с низкого дивана на пол, на подушку, на которой у его постели сидела жена. Ласково поцеловал ей руку.

– Зажги лампадку, – попросил он.

– Лампадка горит все время.

– Нет, поставь ее сюда, к нам.

Она поставила.

– Икону тоже. Поставь к нам сюда.

Он тихо положил руку на голову своей маленькой жены. Подержал так.

– Я думаю, что я умираю.

И закрыл глаза.

Вспомнилось (Илья Репин) [140]

Вспомнилось.

…Вспомнилось, вероятно, потому, что это некая годовщина. Тогда тоже были Святки – невеселые, во время войны. Помню так точно, что было это на Святках, потому что началось с моего рождественского рассказа, напечатанного в парадном номере «Биржевых ведомостей». У нас принято было на Рождестве, в Новый год и на Пасхе гастролировать в чужих газетах, в тех, в которых обычно не работали.

Рассказ, который я дала на этот раз «Биржевым ведомостям», был грустный и нежный и многих растрогал, так что я получила по этому поводу несколько писем, в том числе от Леонида Андреева, А. Кони и Ильи Репина.