Моя любимая дура

– Нет, это ошибка, – пробормотал он, рванул вперед, за угасающим лучом фонаря, но споткнулся и плашмя упал в воду. Тотчас поднялся на ноги. Вода стекала с его куртки ручьями. Шатаясь, как пьяный, Мураш выбрался в шурф и поднял лицо к свету. Он мог видеть только грязные ботинки Дацыка, который выбирался по веревке наверх. Комочки грязного снега падали ему на лоб и щеки, но Мураш не прикрывался руками, лишь часто моргал уцелевшим глазом, как если бы священник, отпустив ему грехи, окроплял его святой водой.

– Это ошибка! – надрывно крикнул он и, чтобы не упасть, широко расставил руки и оперся о стены шурфа. – Мой отец поэт! Он заслуженный и уважаемый человек…

– Твой отец умер от цирроза печени, – спокойным голосом ответил ему Альбинос. – Он был алкоголиком и бомжом.

– Это неправда, неправда, – тихо заскулил Мураш и, опустив голову, закрыл лицо ладонями. – Вы лжете! Мой отец погиб здесь, в этой машине. Это была почти новая машина. Отец часто ездил по этой дороге… Он любил горы и сочинял стихи…

Ноги Мураша подкосились, и он медленно опустился на мокрую кашицу из фирна. Прислонился спиной к стене, уронил голову на колени и замер. Я увидел, как на его скрюченную фигуру нашла тень, как если бы это была завершающая сцена из спектакля, и Мураш отыграл свое, и светотехник постепенно уменьшал напряжение в прожекторе… По веревке спускался Альбинос. Его крупная фигура занимала почти весь диаметр шурфа. Он опустился рядом с Мурашом, тронул его за плечо и сказал:

– Прими мои соболезнования. Понимаю, с таким грузом жить очень тяжело. Разве это жизнь, да, Антон? Ползи наверх! Толку от тебя уже никакого.

Он присел перед входом в тоннель и посветил на меня. Мне хотелось увидеть лицо этого человека, его глаза. Но я видел только тяжелый силуэт, бесплотную тень, похожую на обвалившуюся глыбу льда. Зашумела вода. Альбинос пошел ко мне. Ему было бы удобнее, если бы он светил себе под ноги. Я понял, что он нарочно слепит меня, чтобы оставаться для меня невидимым.

– Продолжим рыть, Кирилл, – произнес он, вытаскивая из воды лопату Мураша. – Дабы придать всей нашей гнусности видимость смысла.

– Всей вашей гнусности, – поправил я.

– Нашей гнусности, – повторил он и добавил: – И твоему показному геройству.

Он принялся копать вдоль левого борта машины. Я сидел с правой стороны.

– Согласись, Кирилл, что бессмысленность даже самых смелых, самых красивых поступков страшнее всего… Разве тебя не пугает бессмысленность твоей жизни?

– Пугает, – ответил я и тоже принялся за работу. Мы обкапывали машину с двух сторон, прорываясь к багажнику.

– А меня уже нет. Опоздать на поезд, который давно ушел, совсем не страшно. Ты просто стоишь на перроне и не знаешь, что делать дальше. Особенно если в этом поезде уехала твоя жизнь.

Мы по очереди кидали снег в залитый водой проход. Ритмичные шлепки – чуф-чуф, чуф-чуф – чем-то напоминали звук мчащегося поезда. Вода, льющаяся сверху, падала на помятый капот и гулко гремела. Я закрепил банку со свечой в оконном проеме первой двери. Альбиноса я не видел, но слышал его частое хриплое дыхание и сильные удары лопатой. Мы продвигались каждый своим путем, но к одной цели. Очистим багажник с двух сторон, откроем его, вытащим из него чемодан. Видимость смысла… Не надо думать, для чего мы это делаем. Не надо думать, чем вымощена дорога к этой цели. Если об этом думать, то можно сойти с ума. Лучшего места, чтобы двинуться мозгами, на земле не существует. Только здесь, в толще талого грязного льда, в гниющем теле ледника-убийцы, в кромешной тьме, наполненной лишь звуками льющейся воды, очень удобно сходить с ума. Стоит лишь загасить свечу, лечь на лед лицом вниз и вспомнить все то, что со мной случилось. Вспомнить, как я поругался с Ириной. Вспомнить ее уютную пустую квартиру. Ее лицо, милые родные черты… И понять, что все это ушло. Как поезд, на который я давно опоздал…

Грохот. Крик… Машина дрогнула, словно вдруг удар лопатой причинил ей боль и она очнулась от спячки. На меня посыпались осколки льда, словно штукатурка с потолка в ветхом доме. Увесистый ледяной кирпич сбил консервную банку со свечой, и все вокруг меня погрузилось во мрак. Что происходит? Может, я уже начал сходить с ума и умирающее сознание выплескивает гротескные картины, напоминающие конец света? Где же спички? Я лихорадочно шарил по карманам.

– Альбинос! – позвал я. – Что случилось?

Он не ответил. Я выставил вперед лопату, как слепой свою трость, и полез назад. Главное, касаться рукой машины, ее помятых бортов. Продукт цивилизации успокаивает своим присутствием. Эту машину делали люди, собирали по частям в огромном светлом цехе, потом она носилась по земле, наматывая асфальтовые километры на свои колеса. В ней столько собрано земной энергии!.. Вот подо мной заплескалась вода. Я уже у капота. Попытался нащупать тоннель, вырытый Альбиносом. Рука заскользила по угловатым бокам ледяной стены.

– Альбинос! – снова позвал я.