Моя мадонна / сборник

Пушкин, Протей
Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!
Уши закрой от похвал и сравнений
Добрых друзей;
Пой, как поешь ты, родной соловей!
Байрона гений иль Гете, Шекспира —
Гений их неба, их нравов, их стран —
Ты же, постигнувший таинства русского духа и мира,
Пой нам по-своему, русский Боян!
Небом родным вдохновенный,
Будь на Руси ты певец несравненный.

Ф. И. Тютчев:

Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь…
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..

А. И. Полежаев:

Эпоха! Год неблагодарный!
Россия, плачь! Лишилась ты
Одной прекрасной лучезарной,
Одной брильянтовой звезды!

К. Кюхельбекер:

А я один средь чуждых мне людей,
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над, страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт…
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет!

М. Ю. Лермонтов:

Погиб Поэт! — невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..

Ученый одобрительно кивнул. Знакомые ему поэтические высказывания современников Пушкина были здесь весьма к месту.

Долли это заметила, и не покидавшая ее тревога за эту встречу стала чуточку меньше.

— Сколько же ему лет? — спросила у Долли сидящая возле стола старушка в допотопной шляпе и с костылями в руках.

— Кажется, около девяноста, — шепотом — ответила Долли.

— Батюшки светы! А какой орел! — изумилась старушка, с восторгом провожая взглядом ученого.

«А что она скажет, когда послушает его?» — подумала Долли и усмехнулась.

Председательствовала заведующая библиотекой — женщина средних лет, ее черные вьющиеся волосы с обесцвеченной под седину прядью были зачесаны кверху. Черное платье облегало стройную фигуру. Заметно волнуясь, она представила ученого. Долгие аплодисменты не давали ему говорить. Наконец они стихли. В зале установилась тишина, и молодо зазвучал спокойный; негромкий, проникновенный голос:

— Только теперь, когда творчество Пушкина стало подлинным достоянием народа, он предстал перед читателями во весь свой необъятный рост великого народного поэта.

Тишина в зале была необычайная. Казалось, собравшиеся боялись дышать и осторожно переводили дух, чтобы не помешать ученому.

А тот говорил, негромко, горячо, убедительно. И казалось, в эти мгновения груз лет покинул его, плечи распрямились, глаза горели, руки молодо, энергично жестикулировали.

Он коснулся детства поэта, рассказал о Лицее, о двукратной ссылке, цитируя на память и стихи, и поэмы, и прозу Пушкина. Он рассказал о женитьбе поэта. О той ярости, которая охватила его от «милости» императора, произведшего его в камер-юнкеры. И еще более от того, когда он узнал, что письма его к жене, адресованные ей одной, просматриваются полицией, а один отрывок письма даже доставлен императору. Ученый прочел этот отрывок: