Моя мадонна / сборник

«Если б мог я сейчас находиться подле моего ангела, я уверен, что силою любви своей сумел бы во взгляде передать ей покорность судьбе… Я был около Конюшенной церкви, когда отпевали Пушкина. Сквозь толпу трудно было подойти к нему, да я и не стремился. Живым я его никогда не видел. Ее на похоронах не было. И я ушел, поскольку отлучился без спроса. Говорили, что она очень больна. А может быть, какой-то добрый человек посоветовал ей не ходить — не вызывать гнев не понимающей ничего толпы».

Глава шестая

Морозными февральскими вечерами Петр находился в комнате один. Дед Софрон был в поездке, и Петр свободно располагался за маленьким столом. Прикалывал во весь стол склеенный лист бумаги и увеличивал анатомическое изображение человека.

Поздно вечером дверь, закрытую на крючок, кто-то осторожно подергал, и незнакомый женский голос, задыхаясь, сказал в щель:

— Петр Яковлевич, открой-ка!

Петр вскочил. Аккуратно снял со стола бумагу, положил на кровать и прикрыл подушкой.

Одернул рубаху, пятерней пригладил волосы и откинул крючок. В дверях стояла незнакомая пожилая женщина. Голова ее была повязана теплым платком. Глаза красные — видно, что не от мороза, а от слез. Она закрыла за собой дверь, оглядела комнату и, видимо убедившись, что, кроме Петра, в ней никого нет, опустилась на колени и запричитала полушепотом:

— Только ты, Петр Яковлевич, сказывают, можешь помочь моему горюшку. Не откажи, всю жисть мы с дочкой за тебя бога будем молить.

Петр, ничего не понимая, бросился поднимать женщину.

— Да чья ты? Что случилось? Чем я могу помочь тебе?

Она долго судорожно всхлипывала и, не в силах вымолвить ни слова, давилась слезами. Наконец немного успокоилась.

— Я няня Пушкиных деток. А дочь моя в горничных у них… После смерти Лександра Сергеича надумала Наталья Николаевна навсегда в Полотняный завод ехать. А тут, как помер Лександр-то Сергеич, у меня вдруг все руки и ноги сыпью засыпало. И парила я, и кто что подскажет делала. Все хуже да хуже. Барыня говорит, с такими руками при детях нельзя оставаться. «Поезжай, говорит, обратно в Михайловское». А дочку Степаниду с собой берут. Теперича-то мы верняком на всю жизнь расстаемся. А у меня, окромя ее, никого на белом свете!

И женщина снова зарыдала, грубыми рукавицами размазывая по лицу слезы.

— Сними-ка рукавицы, нянюшка, покажи руки! — сказал Петр.

Она сняла, и Петр увидел покрасневшие руки, все в прыщиках, из которых сочилась жидкость. Между пальцев темнели застарелые корки.

«С такими руками действительно невозможно находиться в барских покоях, особенно при детях», — подумал Петр.

— Экзема это. Лекари городские не умеют лечить такое заболевание… Она у тебя, верно, давно.

— Давно, сынок, с детства, только все не шибко было, так, чуток. А когда и совсем проходило. Барыня-то и не примечала.

— Ну, а смерть барина горем на всех обрушилась. И на тебя также. Вот хуже и стало.

— Горем, горем, сынок, — снова заплакала женщина.

— Завтра приди в этот час, дам я тебе лекарство.

— Неужели вылечишь, сынок? — обрадованно спросила женщина, вся устремляясь к Петру.

Петр подумал: «Вылечу ли, не знаю. Но она должна верить. Это поможет и ей и мне».

— Непременно вылечу.

Женщина снова заплакала и упала на колени.

— Ну поди, поди, — поднимая ее, тихо сказал Петр.

И когда она ушла, он закрыл на крючок дверь, достал корзинку с травами и стал выбирать нужные и мельчить их в деревянной плошке.

«Обещал вылечить, значит, должен вылечить, — сказал он твердо сам себе. — В нашем роду немало чудес сделано. Да и чудеса ли это? Просто поколение за поколением наблюдало, интересовалось, думало да людей любило. Вот и вся мудрость. Обещал вылечить — вылечу».

Больная наведалась на другой день, получила лекарство, а через две недели снова в потемках пришла к Петру. Был дома и Софрон.

Женщина без стука открыла дверь и с громким плачем опять повалилась в ноги Петру, срывая варежки и протягивая к нему руки с розоватой, свежей, очистившейся кожей.

Потом, когда она успокоилась, стала рассказывать, обращаясь почему-то больше к Софрону, чем к Петру, как она мазала руки, как первый и второй день стало хуже, а на третий полегчало. Барыня согласилась недельку подождать, не отправлять ее в Михайловское. Барыне не хотелось разлучать детей с няней. Не хотелось и самой расставаться с ней.

— Мне-то нечем заплатить тебе, сынок. Вот рази крестик этот возьми — мужнин был, — протянула она серебряный крестик на медной цепочке.

— Не надо, я и так рад, что помог тебе, — отказался Петр.