Моя мадонна / сборник

В прихожей послышались крадущиеся шаги с поскрипыванием. Хлопнула входная дверь, стукнул о петлю крючок, и Марфа Даниловна торопливо прошлепала по лестнице ночными туфлями.

Олимпиада ждала мужа в постели.

— Что же, теперь они и ночами будут шляться? — и, не дожидаясь ответа, спросила: — Сколь дала-то? Али опять не взял?

— Не взял.

Олимпиада села на край постели. Лицо ее стало злым и некрасивым. Она заговорила быстро, чуть пришепетывая:

— Нет уж, хватит! Засмеют и тебя и нас! Тоже доктор нашелся! Доктора деньги берут, да еще какие! А тут только полы топчут да спать не дают.

— Она у порога сняла валенки, — тихо сказал Петр. И подумал: «Та, узнав о моем влечении к медицине, послала мне книгу. Поняла все, даже тогда, в такие для нее трудные дни… Эта не хочет или не может понять…»

И Петр ожесточился.

— Нет, Липа, лечить я не перестану. Так и знай. Не перестану, что бы ты мне ни говорила.

Он резко повернулся и вышел из спальни.

Ссоры с женой повторялись все чаще.

Еще оба не остыли от вчерашнего недоразумения, вызванного безобразным обращением Олимпиады с Агашей. А сегодня вот опять.

Вчера девка уронила поднос и разбила красивые, недавно купленные чашки с блюдцами. Она ползала по полу, собирала осколки. Петр видел, как на кухню, услышав звук разбитой посуды, выбежала Олимпиада. Она сначала схватилась обеими руками за голову, будто произошло что-то ужасное, потом присела и принялась хлестать по щекам ползающую Агашку.

Петр вбежал в кухню, схватил за руку жену, оттащил от Агашки, но Олимпиада изловчилась и сумела еще пнуть девку ногой, а та, схватившись за живот, хрипло и громко закричала.

Петр втащил Олимпиаду в спальню, толкнул ее на кровать, закрыл дверь.

Его трясло от негодования. И он некоторое время не мог и слова вымолвить.

Олимпиада же разразилась притворным плачем.

— Мои чашки, мои любимые чашки! — восклицала она.

— Слушай, Липа, — грозно сказал Петр, и жена замолчала, оторвала руки от сухого лица и с любопытством уставилась на него. Таким мужа она еще не видела. — Ты же сама крепостная баба. Как быстро забыла ты, что такое насилие… Ты сама еще можешь оказаться в положении Агашки.

— Как это? — встрепенулась Олимпиада.

— Да так. Ты пойми, что ты крепостная. И завтра тебя может потребовать к себе в услужение графиня Софья Владимировна или ее дочь Наталья Павловна. Только они, я знаю, не позволят себе пнуть тебя в живот и хлестать по щекам, когда ты разобьешь их любимые чашки!

Наконец суть слов мужа дошла до Олимпиады.

— Но ты же обещал отцу, что мы откупимся… но ты же… — Она замолчала и, вдруг поняв весь ужас своего положения, заплакала уже настоящими слезами.

А Петр в это время думал о том, как быстро человек забывает свои невзгоды и перестает понимать невзгоды других.

Он вспомнил жену Василия Александровича Волегова Анну Максимовну — женщину властную, энергичную, о которой по всему Ильинскому ходили недобрые слухи.

Петр видел сам, что Волегов жил богато, не скрывая этого ни от кого. По распоряжению Софьи Строгановой он имел право тратить определенные суммы денег «на гостеприимство». Но он тратил немало и личных денег на приемы и балы.

16 июля, в его «день ангела», в белый дом с колоннами собиралась вся губерния, играл оркестр крепостных, пел хор. А за неделю до этого Анна Максимовна самолично отбирала лучших охотников на покосы в Слудке (на Каме) бить дичь к именинам. Когда охотники возвращались с хорошей добычей, их ждала похвала Анны Максимовны, и по ее повелению не одну чарку водки подносили им. Но горе, если охота была неудачной. Властная всемогущая жена управляющего награждала охотников пощечинами. И жаловаться на нее было некому.

В народе говорили по-разному: одни считали, что Волегов не знал о жестокости своей жены, другие утверждали, что управляющий все знал, но ничего не мог поделать с властной, сумасбродной женщиной и только старался, чтобы о поведении его жены не стало известно в главной Петербургской конторе и не дошло бы до Софьи Владимировны Строгановой.

Петр вспомнил об этом и думал, что подобные выходки Олимпиады надо пресечь немедленно и любыми средствами.

Петр вышел в кухню.

Разбитые чашки лежали на подносе; сидя на полу, закрыв руками лицо, плакала Агашка.

Петр постоял около нее, не зная, что сказать в утешение. Положил руку на ее голову, обвязанную нечистым белым платком, с выбившимися рыжими прядками волос.

— Ничего, Агашка, я в обиду тебя не дам.

Девка подняла курносое лицо, мокрое, пестрое от веснушек, как сорочье яйцо, и горько завыла на весь дом.

— Ушла бы от вас… Давно ушла бы, — с трудом выговаривала она. — Да уйти некуда… Кому я, хромоногая, нужна?!

Петр достал из шкафчика бутылку с отваром валерианы, налил в кружку и заставил Агашку выпить.

Она выпила и сейчас же успокоилась.

На лестнице, ведущей в мезонин, молча наблюдая за происходящим, стояла Марфа Даниловна — в нарядной юбке, в цветастой шали. Ее черные блестящие волосы были умело уложены в красивую прическу. Круглые цыганские серьги блестели в ушах.