Моя маленькая война

БОМБЫ, БОМБЫ! — кричит женщина, хотя никакой бомбежки нет, однако она оказывается права: вскоре действительно начинается бомбежка. И в мертвой тишине, в которой вы ничего не слышите, кроме стука своего сердца, вы вдруг различаете звуки тихо катящейся по шоссе тележки, словно тележка тоже испугалась бомб. Но как только самолеты улетают прочь, раздается нестройный гул человеческих голосов, словно вы попали на птичий рынок: та-та-та и та-та-та. Откуда взялись эти голоса? Вой сирены объявляет конец воздушной тревоги, и все дети начинают танцевать, словно вместе с воздушной тревогой кончилась война. Вы замечаете, что дети тоже начинают жить только сегодняшним днем?

МЯСО ТУНЦА

Я возвращался домой по Нарстигхейдстраат, чтобы не идти по центральной улице — за любым углом можно напороться на проверку документов. Не то чтобы у меня документы были не в порядке — все было в полном порядке, просто меня тошнило от всего этого, и после очередной проверки я не мог проглотить куска. Выйдя на Нарстигхейдстраат, я увидел жену Визе, которая стояла в дверях и кричала жене Альфреда, высунувшейся с тряпкой в руке из открытого окна, что опять нет молока и что ей нечем кормить своего мальчишку: яйца-то она давно все выкупила. Она гневно посмотрела на меня, как будто война лежала на моей совести. Жена Альфреда громко отпускала ядовитые замечания по разным поводам, в частности по поводу немцев.

— По мне, лучше уж быть темным, чем черным.[13]

Это была стрела в мой адрес, она подозревала меня в сочувствии к немцам, потому что я всегда помалкивал на людях, когда речь заходила о войне. Но жене Визе было наплевать на все эти тонкости, она думала только о своем мальчишке, который таял как свеча. Она уперла кулаки в бока и уже приготовилась крикнуть: «Я вам вот еще что скажу…» — но в этот момент закончились занятия в школе, и из-за угла, расставив руки, как крылья самолета, появился младший Визе в паре с моим сынишкой. Сынишка Визе сбрасывал бомбы на общественное бомбоубежище, в котором давно уже никто не прятался и которое было залито водой, а мой сын подражал сирене, причем делал это так искусно, что в нескольких домах распахнулись двери и несколько человек выглянули, озираясь, на улицу.

— М-м-мама, — сказал сынишка Визе, который сильно заикался, — д-д-дай кружку, м-м-м… после обеда нам дадут м-м-мясо м-м-м… тенца.

Жена Альфреда, стоявшая с тряпкой в руке, так и покатилась со смеху. Я взял своего сына за руку и, тоже смеясь, пошел домой. Но сын сказал:

— Папа, в школе нам обещали дать после обеда мясо м-м-м… тунца.

— Очевидно, цыпленка, — поправил я его. — Ты не должен подражать Визе, который неправильно произносит слова.

Но дома сын опять начал рассказывать матери про мясо тунца, и жена тоже рассмеялась.

О, весь квартал отправился после обеда вместе со своими детьми в школу. Визе даже держал в своих руках, покрытых татуировкой, белую мисочку.

— Мне тоже полагается за то, что я отказался работать в Германии.

В этих словах было все: и признание того, что он страдает от голода, и просьба извинить его за то, что он сегодня решил помочь своему ребенку расправиться с курятиной. Но если уж говорить по правде, то Визе еще ни разу не работал — ни в Германии, ни в Бельгии — и вряд ли когда-нибудь вообще станет работать. Он предпочитает попрошайничать. Впрочем, то, что ему удается выклянчить у крестьян («Все они немецкие холуи», — утверждает Визе), не стоит даже упоминания.

— Никто ни разу не предложил мне цыпленка, — сказал Визе, не спуская глаз со школьных дверей и перекладывая свою мисочку из одной руки в другую.

Из школы показались дети, держа в руках мисочки и кружки, в которых действительно оказалось мясо тунца, а не м-м-м… тенца. Визе посмотрел на него и сказал:

— К тому же это рыба, которую я не выношу.