Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

— Что? Нелепый коротышка, который играет полицейского, — это Джо? Они понимают, о чем говорят? — Она читала дальше и качала головой: — Радость моя, это уж слишком! Послушай: «Когда Этвил, несмотря ни на что, признается ей в любви, ответ Дитрих звучит, как кинжал, который постановщик фильма фон Штернберг вонзает в самого себя! «Ты всегда за любовь принимал тщеславие!»» Невероятно! Строка из сценария для них реальность? Могу я подать в суд на этих людей? Как можно позволять им писать о том, чего они абсолютно не знают? Они себя вообразили Господом Богом? Возмутительно!.. Ничтожные невежды получают деньги и думают, что они профессора, как Хемингуэй называл их. О! Послушай дальше! Они пишут, что в сцене в больнице я была в черном, потому что это цвет смерти. Ну-ну! Мы сделали темный костюм, потому что стена позади меня была белая и потому что хотели использовать те прекрасные кружева! У них прямо страсть видеть в костюмах глубокий смысл! А знаешь что? Он ведь был не черный. На пленке он получился черный, а на самом деле он из синей тафты! — Она фыркнула: — Конечно, я осталась с полицейским. Она же не могла остаться с актером, который смахивал на учителя танцев… Как его? Цезарь… Ромеро? Да, именно. Если бы «Парамаунт» дал нам снять того красавчика со светлыми глазами… а как его звали?

— Джоэль Мак-Кри?

— Да-да, так. Вот он был хорош. Будь он у нас, она могла бы в конце уйти к нему, и картина не провалилась бы с таким треском.

Когда я узнала, что Брайан будет играть в «Ромео и Джульетте» в Нью-Йорке, я попросила учительницу принести мне пьесу. Не желая высмеять меня, она все же не могла удержаться от смеха: я была слишком юна. «Мы же еще не прошли древних греков!» — услышала я. Какое отношение греки и мой возраст имели к чтению простой пьесы? Вряд ли это было трудней, чем читать киносценарий. На своей самой лучшей, голубой писчей бумаге с выдавленными и не закрашенными инициалами «MS» я написала Брайану письмо. Я попросила у него текст «Ромео и Джульетты» и пожелала удачи в исполнении главной мужской роли.

— Тебе подарок от Брайана. Только англичанин мог прислать маленькому ребенку Шекспира! — сказала моя мать, подавая мне элегантную книгу. — Он и письмо тебе написал. Он ведет себя с тобой, как со взрослой. Но, конечно, откуда ему знать про детей, у него их нет.

Я прижимала к груди книгу, с нетерпением ожидая подходящего момента, чтобы улизнуть. Когда милый Трэвис позвонил со студии и позвал «мисс Дитрих», я пустилась бежать к домику у бассейна. Он стал для меня своего рода прибежищем в моменты, когда мне надо было «не болтаться под ногами». Домик был так далеко, что не все, кто искал меня, давали себе труд до него доходить. Но боже мой! Это был не киносценарий! Понятно, почему театральные актеры чувствовали свое превосходство перед нами. Выучить все эти трудные слова и сыграть все сразу, за один раз, без перерывов между дублями — это, должно быть, действительно тяжело. Но, в то же время, они были избавлены от волнений по поводу своих крупных планов или выпадений из кадра, им не надо было играть любовную сцену или умирать в девять часов утра после трехчасового пребывания в полном гриме! Может быть, они спят целый день, потом поработают пару часов вечером — и дело с концом. Все же с такой пьесой, как эта, им, наверно, не так-то легко справиться.