Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Весной семидесятого Берт Бакарак получил две первые награды от Академии искусств и литературы. Вслед за этим, как и надо было ожидать, последовал телефонный звонок:

— Дорогая. Ты ведь знаешь, как я люблю Берта, но «Капли дождя все падают…» Куда они у него, черт побери, падают? Ему на голову? Зачем? И все это такой тудл-тудл… Ради этого, значит, он меня покинул? Ради дождевых капель?

Раздраженно фыркнув, она бросила трубку.

В Париже, где моей матери должны были очередной раз увеличить ботинки и сапоги, она, кроме того, получала ежедневные уколы в пах, которые недрогнувшей рукой делал ее шарлатан, и готовилась к первому турне по Японии.

Умер Ремарк. Это послужило основанием для траура по заведенному порядку: два полных дня Дитрих вдовела в глухом одиночестве и плюс к этому написала письмо моим друзьям:

…Я была одна, когда скончался Ремарк. Но я давно знала о его болезни, совершенно случайно как-то попробовала ему позвонить, и он подошел к телефону. Я разговаривала с ним, ежедневно посылала ему цветы и телеграммы. Но все должно было попадать в дом утром, потому что эта сука Годдар приходила только днем, после своего предполуденного сна. Мария писала ему, и я тоже поговорила по телефону с Руди, и Руди сейчас же ему телеграфировал, а телеграмму Ремарк получил в те последние несколько дней, когда был в сознании, перед самой своей кончиной.

У него было несколько ударов, но он выздоровел и даже прислал Марии письмо, чтобы показать ей, как хорошо он научился заново писать. Но все равно жизнь без того, что он любил, была ему уже не в жизнь. Все лучшее из нее ушло. Он любил выпить, пил много, но не для того, чтобы опьянеть, а для вкуса. Теперь у этой проститутки Годдар все его богатства: Ван Гог, Сезанн, Модильяни et cetera. И еще фантастически красивые ковры. Всем им нет цены. Может быть, из-за этого она никогда не позволяла ему со мной видеться. Может быть, она боялась, что он отдаст мне часть своих сокровищ. Это не могла быть ревность. Откуда взяться ревности, если она ни минуты его не любила? У меня не было сил пойти на похороны в прошлое воскресенье. Если так случится, что я переживу Габена, будет то же самое. Я могла все это иметь: деньги, имя. Но я сказала «нет». Я не могла так поступить с Руди.

Из этого вдовства моя мать выходила довольно долго — и вышла лишь для того, чтобы вновь надеть черные одежды по случаю кончины де Голля.

В Париж Дитрих возвратилась в тот год, когда не стало герцога Виндзорского. Она позвонила, весело смеясь:

— Дэвид умер! Помнишь, Клифтон Вебб всегда называл его Дэвидом? Я однажды приехала на обед в их загородный дворец. Вот уж вечерок выдался! Она сидела за столом — скелет, но элегантный до ужаса. А после обеда хлопнула в ладоши, как будто вызывала слугу, — и произнесла на этом своем несуществующем американском: «Ступай, Дэвид! Надень килт[38] и станцуй для наших гостей!» И этот человек, бывший в свое время королем, повинуется! И уходит. Возвращается в полном шотландском костюме, похожий на участника фольклорной танцевально-хоровой группы, и послушно исполняет короткий танец; на цыпочках, юбки развеваются — чистое безобразие! А эти собаки? Ты когда-нибудь видела таких же глупых и уродливых собак, как у них? Они хрипят и у них одышка! И еще из носов, которыми они в тебя тычутся, текут длинные сопли. А их выпученные водянистые глаза… Что за странная жизнь! Кошмарные люди! Они стоили друг друга!