Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Из операционной ее привезли в страшно возбужденном состоянии. Вечером, когда действие анестезии закончилось, она первым делом спросила, где ее дорожная сумка. Когда я предложила достать все, что нужно, из этой большой и тяжелой сумки, она пришла в ярость и велела выполнять то, что приказано! И, как безумная, рылась в ней, пока не сообразила: то, что она ищет, из сумки изъято, причем тайком, без спроса. С этого момента я, медсестры, все обитатели штата Техас превратились в «гестаповцев», и была объявлена война тем, кто «упрятал меня в этот концлагерь».

Доктор Дебейки невероятно гордится своими личными успехами в борьбе с инфекцией. Правила гигиены, установленные им для операционного блока и вообще для всей клиники, строги и непоколебимы чуть ли не за гранью разумного, однако одержанные доктором победы над инфекцией оправдывают его фанатизм. Пациентам — всем без исключения — предписано принимать душ и ранним утром, перед операцией, обтираться специальным дезинфицирующим раствором. Уверенность матери в моей принадлежности к агентам гестапо упрочилась, когда я разбудила ее в пять утра и сообщила, что она должна принять душ. От страха она набросилась на меня яростнее обычного.

— Я не грязная! Вы что тут все — вообразили, будто имеете право указывать мне, когда я должна мыться? Фашисты! Это ты… ты заставила меня сюда лечь… ты со своей патологической любовью к врачам и больницам! Не буду я мыться! Идиотизм какой-то!

Для нее, вероятно, это было ужасное время. Хуже, чем мог бы себе представить человек со стороны. Женщина, которая делала все для того, чтобы ее стареющее тело казалось молодым, которая придумывала тысячи способов для маскировки жировых складок на дряблых ляжках, которая прятала свои тонкие редеющие волосы под золотыми париками, которая втискивала свои отвисшие груди в прозрачную сбрую, пытаясь сохранить тот образ Венеры, в каком хотел видеть Дитрих мир, вынуждена была сбросить свои покровы. Легенда выставлялась на обозрение множества незнакомцев. Начиная с этого дня, в мире появится группа людей, которые видели подлинную Дитрих, семидесятитрехлетнюю старуху, чье тело выдавало ее возраст, даже если лицо лгало. Мать не столько пугала предстоящая операция, сколько неминуемое разоблачение.

Однако я все-таки затащила ее под душ. Я знала, что перед операцией ей дадут успокоительные, и хотела, чтобы это произошло как можно раньше: ведь она еще могла передумать и покинуть клинику. Было пять тридцать утра; когда я вытирала мать, она сказала:

— Уезжаем отсюда! Нога заживет безо всех этих глупостей! Придумай что-нибудь — пообещай своему драгоценному Дебейки, что я вернусь после окончания гастролей, — и, выйдя из ванной, принялась искать свою одежду.

Я подошла к кровати, возле которой была кнопка вызова медсестры. Мне нужна была помощь. Отлученная от своих лекарств и спиртного, мать страдала от вынужденной абстиненции. Ее необходимо было побыстрей успокоить — пускай даже принудительно, — пока она не пришла в сильное возбуждение. Незаметно нажав кнопку, я осторожно приблизилась к матери — она стояла совершенно обнаженная, дрожащая, судорожно обхватив себя руками.

— Успокойся, Мэсси. Успокойся; позволь, я тебе помогу. Мы уедем. Сейчас я тебе дам бюстгальтер и трусики, но ты помнишь, что нужно сделать, прежде чем одеваться? Ляг на секунду на кровать, и я перевяжу тебе ногу.

Спустя десять минут Дитрих на каталке повезли к лифту; на ее губах блуждала легкая улыбка. Она кротко смотрела на меня и казалась довольной. Жаждущий виски организм почти беспрекословно согласился на солидную дозу валиума! Я молилась, чтобы после операции мать забыла, как прекрасно себя чувствовала, и не пристрастилась к тем новым наркотикам, которыми должны были накачать ее вены. Я сжала ее руку, дверь лифта закрылась. Наконец-то, после стольких лет страданий, блестящий специалист займется спасением знаменитых ног Дитрих. В то утро доктор Дебейки успешно произвел шунтирование правой бедренной и левой подвздошной артерии, а также двустороннюю поясничную симпатэктомию.

В блоке интенсивной терапии всегда жуткий холод. За мать дышит аппарат. Она лежит, тихая, впервые на моей памяти совершенно беспомощная, и я вдруг испытываю очень странное чувство. Я ощущаю себя в полной безопасности — мне ничто не грозит. До этой минуты я не осознавала, что все еще боюсь свою мать. Какая ужасная минута… Я поворачиваюсь и ухожу, оставив ее наедине с аппаратами, которые должны ее воскресить.

На рассвете тридцатого января меня разбудил телефонный звонок. Взволнованный голос старшей сестры из интенсивной терапии:

— Миссис Рива, я знаю, сейчас только три часа утра, простите, что бужу вас, но ваша мать… Нет, нет. Ничего страшного. Просто мы не можем с ней справиться. Она уже дышит самостоятельно и требует чтобы мы привели вас. Говорит, что хочет видеть свою дочь немедленно! Мы пытались ее урезонить, но она крайне возбуждена. Мы перевели ее в изолятор.

— Сейчас иду.