Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Ее ноги высохли. Ее волосы, в приступе пьяного безумия на ощупь обкромсанные маникюрными ножницами, неаккуратно покрашены: фиолетово-розовые пряди перемежаются грязно-белыми. Мочки ушей сильно оттянуты. Зубы, которыми она так гордится, потому что до сих пор у нее «все свои», почернели и выщербились. Ее левый глаз помутнел от катаракты, которую она отказывается удалить. Ее когда-то прозрачная кожа похожа на пергамент. От нее исходит запах спиртного и распада.

Смерть уже сидит на грязной постели, и тем не менее, несмотря на весь этот распад и вопреки ему, что-то остается… слабое сияние — возможно, лишь воспоминание о том, прежнем… Красота… такая обволакивающая… такая обвораживающая… такая безукоризненная, что на протяжении более полувека всех женщин мерили по ее стандарту, а все мужчины желали, чтобы она принадлежала им.

Мать неровно всхрапывает, в уголках морщинистых губ скапливается слюна. Она лежит в позе эмбриона, костлявые руки сложены под впалой щекой, колени худых, как щепки ног подтянуты к хилой груди — лежит так, словно боится родиться на свет и пережить еще один день.

Я стою и смотрю на это несчастное создание, которое называет себя моей матерью, и испытываю жалость к нам обеим.

Я проверяю, на месте ли огнетушитель, выключена ли плитка, есть ли в термосах кипяток, все ли приготовлено на завтрашнее утро — ведра, миски, кувшины. Залезаю под столы, вытаскиваю ее бутылки, уношу их в кухню, выливаю половину содержимого в раковину — смешно: от запаха «скотча» у меня сводит желудок, — заполняю до прежнего уровня водой, взбалтываю и ставлю обратно в ее тайник. Даже когда меня нет рядом, она прячет спиртное от самой себя — последняя иллюзия неисправимого алкоголика. Бросаю напоследок на нее взгляд — еще дышит — и выхожу из спальни, неплотно, как приказано, закрыв за собою дверь.

Необитаемая гостиная: грязные, много лет не снимавшиеся портьеры, потертые, в пятнах ковры, коробки, ящики, папки и еще папки, старые чемоданы — огромные серые слоны моего детства, — все что собиралось, накапливалось годами; на стене — едва удерживаемые высохшей клейкой лентой списки, списки и еще раз списки среди наград, благодарностей, приказов о награждении, премий, знаков отличия, нарядных орденов на широких выцветших лентах вперемежку с помещенными в рамку изображениями в полный рост их знаменитой владелицы. Все это создает атмосферу некрополя, который вскоре понадобится.

Я стою, глядя на мертвенную упорядоченность принадлежащих ей вещей, и думаю, что очень многое надо бы — и можно! — изменить.

В следующий раз нужно — и я обязательно опять попытаюсь — ее помыть, отучить от бутылки. Еще раз, просто еще раз я должна попробовать. Она не может так умереть, не имеет права… Я закрываю дверь. Я устала.

Парижский воздух свеж и чист — пахнет дождиком и опавшими листьями. На влажной мостовой дрожат отблески огней витрин на противоположной стороне улицы. Я стою, дыша всей грудью, и вдруг бросаюсь бежать. Я бегу, как ребенок, которому не терпится получить подарок. Не знаю, почему я вдруг так заторопилась, но я спешу. Меня ждут жизнь и любовь, и я должна быть с ними. Домой! Я еду домой.

Ноябрь 1990 года

Полумрак морга — безмолвный холод. Я стою возле открытого гроба и смотрю вниз. Осторожно кладу рядом с ней ее маленькую замшевую сумочку с дорожными мелочами. Впереди у нее долгое путешествие, и они могут ей понадобиться. Какая она маленькая — эта сила, управлявшая моей жизнью: точно ребенок в белом атласном саване… полная беззащитность; горе душит меня, и я выбегаю на солнечный свет.

Дитрих дождалась своих похорон. Нет колонны легионеров, нет разноцветных бутоньерок для давно отвергнутых любовников; муж, «который все знал», давно умер, как и многие из ее возлюбленных. Однако ее гроб, задрапированный французским флагом, установлен перед алтарем ее любимой святой Мадлен, многочисленные военные награды лежат с ней рядом, и «продавщицы оплакивают Мадам» — как и тысячи других людей, пришедших отдать ей последние почести.

Еще остается исполнить одно желание…

— Шёнеберг — там похоронена моя мать… Теперь, когда стена разрушена и Берлин снова нормальный город, можно бы туда поехать…

Она не договаривает мысль до конца; это как будто вопрос, на который трудно ответить.

— Мэсси, говорю я, почти не задумываясь, — ты знаешь, что можешь вернуться. Наденешь для маскировки черный парик, мы поедем на поезде… никто нас не подловит!

— НЕТ! На поезде в каталке? Всю дорогу? А потом, чтобы поехать на кладбище, влезать и вылезать из такси? Нет! Эти мерзавцы все разнюхают и разыщут нас… Нет, слишком поздно, FINITO! — В голосе опять звучит тоска.

Теперь она в безопасности. Оцинкованный гроб — надежное убежище. Ни одна вспышка не осветит ее лица… вот сейчас… сейчас она наконец может вернуться домой.