Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

В семействе Кеннеди всегда имелись самые восхитительные новые изобретения, которые им хотелось испытать. Все неслыханное, невиданное, чего не купишь ни за какие деньги; нечто, только что воплощенное на кульмане, сразу попадало к ним.

— Осьминоги? Да они же ухватят вас за лодыжки и уволокут на дно! Нет уж, я лучше понаблюдаю за вами с берега.

— Брось! Это же средиземноморские осьминоги, они маленькие! Здешние осьминоги не нападают на людей — они сами прячутся меж камней. Надо лишь нырнуть, ухватить осьминога и поднять на поверхность. А если они метнут в тебя чернила, просто закрой глаза и всплыви. Они обвиваются вокруг руки, поймать их так просто!

— Бобби, а что, все пойдут нырять за осьминогами, даже Джек?

— Конечно, ну пойдем! Нечего бояться. Мы все время на них охотимся. Если много наловим, их приготовят на ужин.

Все вышло именно так, как он сказал. Так всегда и было, если ты следовал советам Бобби.

«Лянча» Ремарка, будто сошедшая со страниц романа «Три товарища», заурчав, остановилась. Ремарк предварил свой приезд звонком из Канн, и мать уже ждала его. Он нежно обхватил ее лицо своими тонкими руками и просто любовался ею. Мать в туфлях на низком каблуке всегда казалась маленькой, хоть вполне вышла ростом. Они с Ремарком поцеловались. Потом, взяв Дитрих за руку, Ремарк представил ее своему лучшему другу — «лянче». Ему очень хотелось, чтобы его «серая пума» поняла его любовь к «золотой пуме» и не мучилась ревностью. Моя мать пришла в восторг от его замысла: ее как соперницу представляли машине! Чтобы они получше познакомились, Ремарк пригласил обеих прокатиться по берегу.

В тот вечер, когда Ремарк появился в номере матери, он был особенно красив в своем белом смокинге, с немецким портфелем, о каком я мечтала в детстве. Ремарк вытащил из него какие-то пожелтевшие листы. Оказывается, ожидая, пока краснодеревщики изготовят рамы для его картин, он обнаружил у себя дома рассказы, над которыми работал в 1920 году, но так их и не закончил.

— Рассказы и тогда бы пошли, и сейчас пойдут, но я не смог их закончить. Мне уже недостает той изумительной смелой незрелости. Он принялся перебирать листы, и его золотые глаза поскучнели. Двадцать лет тому назад, когда шла война, я писал рассказы, мечтая об одном — спасти мир. В Порто Ронко несколько недель тому назад, когда я понял, что вот-вот начнется новая война, я думал лишь о спасении своей коллекции.

Мать, привстав, поцеловала его.

— Мой любимый, как это смешно, — сказала она. — Ты — великий писатель. Что тебе еще надо? Посмотри на Хемингуэя. Его никогда не беспокоит, что он чувствует или что он чувствовал давным-давно. Она просто изливается из его души — вся эта красота!

Я проснулась и услышала:

— Папи, ты спишь? — Голос матери по внутреннему телефону срывался на крик.

Я взглянула на дорожные часы: четыре часа ночи. Что-то случилось! Натянув халат, я прошла по коридору в номер матери.

— Папи, проснись! Послушай меня. Мы с Бони поссорились. Вспомни, как он странно вел себя за обедом. Так вот, позже он обвинил меня в том, что я спала с Хемингуэем. Разумеется, он не поверил, когда я сказала, что это неправда. Наговорил мне кучу дерзостей, потом умчался. Наверное, поехал в казино и там напьется. Одевайся, возьми машину и разыщи его! Может быть, он уже валяется где-нибудь, и его найдут в таком виде! Позвони, как только что-нибудь узнаешь!

Она повесила трубку и, заметив меня, попросила заказать кофе в номер. Потом принялась ходить из угла в угол.

Прошло два часа, раздался звонок. Отец нашел Ремарка в баре деревушки Хуан-ле-Пинс. Он был пьян, преисполнен грусти, но цел и невредим.

В то лето целительница, растиравшая кровь по резине, отсутствовала, но мать обнаружила новую медицинскую сенсацию. Она прибыла прямо из России в виде тоненького тюбика и гарантировала излечение от простуды. Мать объяснила применение мази Беатрис Лилли, и я стала невольной свидетельницей такой сцены.

— Би, дорогая, это потрясающее средство! Такого еще не видывал никто. Дай руку! Нет, нет, поверни ее кверху. Мазь втирают туда, где прощупывается пульс.

Зажав колпачок в зубах, мать выдавила изрядное количество желтой клейкой жидкости, завинтила колпачок и принялась яростно втирать мазь в руку Би. Рука покраснела, и в том месте, «где прощупывается пульс», слегка вспухла.

— Марлен, разве я жаловалась на простуду?

— Конечно, ты говорила, что у тебя «все заложило».

— Ах, так это средство и от запора помогает?

К этому времени пятно уже горело, и краснота растекалась, а Би пыталась вырвать руку, в которую вцепилась мать.

— Марлен, из чего делается эта липкая клейкая дрянь?

— Из яда змеи. Она воспламеняет ткани, потом высушивает их, и ты вдруг снова дышишь!

Я еще не видела, чтобы кто-нибудь так быстро преодолел расстояние от отеля до бухты. Мать сконфуженно наблюдала спринт Би Лилли.

— Что случилось с этой женщиной? Ноэл всегда находил ее чудной. Но я-то думала: чудная — ха-ха, а не чудная в смысле «странная».