Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Я забеременела, и моя мать, истинная дочь солдата, привыкшая мужественно переносить поражения, вернулась в Нью-Йорк, чтобы присмотреть за дочерью, за ее «чудесной» беременностью, предварительно, впрочем, поинтересовавшись у меня, в самом ли деле я не собираюсь избавляться от ребенка.

— Если родишь, тебе уже так легко с этим браком не разделаться. Я знаю, ты будешь твердить, что хочешь иметь детей, но запомни: ничего, кроме хлопот и неприятностей, ребенок не приносит.

Выражение моего лица Дитрих, должно быть, испугало, потому что больше она не смела затевать беседы на подобные темы. Когда через некоторое время я объявила, что жду второго ребенка, она лишь позволила себе проговорить тоном, в котором, правда, явственно звучали ехидство и осуждение:

— Опять? Еще одного? Забот не хватает, что ли? И что Билл? Он не разрешает тебе спринцеваться?

Весной 1948 года по настоянию своего Рыцаря, который точно знал, какой фон приличествует его Даме, моя мать сняла покои леди Мендл в отеле «Плаца», четырехкомнатные, носящие на себе следы чьей-то не слишком тонкой фантазии, — с расписанными вручную стенами, где по светло-зеленым акварельным лесам порхали многочисленные нимфы с глупыми ухмылками на устах.

Билл занялся переоборудованием нашей крохотной кладовой в детскую; в те времена доступна была только масляная краска, и мы, чтобы не дышать вредными испарениями, решили переехать на несколько дней в мамины апартаменты, в «Плацу». Ее очаровательный Рыцарь жил там же, поэтому все было тихо и спокойно. Когда он не торчал в своей конторе и не наведывался к жене, он все время проводил с нами. Роскошные подарки, выбранные с безупречным вкусом, дождем сыпались на Марлен. Она, в свою очередь, старалась полностью соответствовать его представлениям о ней: носила великолепные строгие костюмы и платья от Валентино — изящного покроя, без всяких украшений, элегантные сверх всякой меры. Подчеркнуто маленькие жемчужные сережки дополняли ее облик. Тетя Валли приехала к ней погостить и жила в «Плаце».

Для полноты картины требовались русская каракульча и русские соболя с серебристыми хвостами; благодаря им, возникал абсолютно завершенный образ настоящей леди, соответствующей своему титулу. Меховые палантины в конце сороковых считались очень модными; мать их ненавидела. С ее точки зрения палантины изобрели «жирные старухи, жаждавшие продемонстрировать всему свету свое богатство: меха ведь носят только очень состоятельные люди. Просто на покупку целой шубы им не хватало денег».

Появилась сложная внутрисемейная проблема: что сделать из собольего меха? Отец мой, успевший уже вернуться в собственную квартиру в верхнем Ист-Сайде и не обремененный Тами, которую надолго заточил в санаторий, отдавал предпочтение шубе из цельных шкурок в стиле «Честерфилд». Ремарк, все еще пребывавший в нашем городе, советовал купить манто с поясом, расклешенное книзу. Я полагала, шкурки надо положить горизонтально, поперек. Шевалье, когда его по телефону пригласили поразмыслить на эту тему, ответил из Парижа, что рукава должны непременно быть с манжетами. Ноэл высказал весьма уместное соображение:

— Что бы ты ни делала, Марлена, убедись сперва, что этого сказочного меха у тебя много.

Смех Хемингуэя, пророкотав по всей кубинской телефонной линии, донесся до Нью-Йорка. Хемингуэй объявил, что шубе следует застегиваться на пуговицы. Пиаф не понравилась сама идея.

— Зачем тебе тратить столько собственных денег? Лучше побереги их. Если это он хочет купить тебе шубу из соболей, тогда другой разговор, тогда ты задумала стоящее дело!

Моего мужа тоже втянули в обсуждение на высшем уровне, попросив сделать зарисовки полученных предложений. Мама курила, ходила взад и вперед по своему поддельному Обюссону и наконец произнесла:

— Видели вы когда-нибудь соболье манто, которое носит Талула? Не знаю, откуда оно у нее, но выглядит она в нем, как содержанка богатого гангстера.

Рыцарь улыбнулся доброй, примиряющей улыбкой:

— Как бы там ни было, решено — Дитрих должна быть закутана в меха русских соболей. — Так нежданно-негаданно родилась идея знаменитого мехового одеяла моей матери.

В конце концов она заказала дорожку длиной в десять футов из сшитых поперек шкурок, в которую заворачивалась, точно в рулон рождественской бумаги. Вместо целлофана. Она называла ее «Индейское одеяло». Впоследствии это сооружение приобрело известность еще под двумя именами: «Вещь» и «Зверь» — и стало чуть ли не главным персонажем одной из знаменитых самопародий Дитрих: