Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Вы ведь знаете, я боготворю пенициллин: он во время войны спас мне жизнь; так я и сказала Шполянским. Мы виделись с ними постоянно, пока я жила в Лондоне. Я им объяснила: «Все, что мне нужно от Англии — это познакомиться с Александром Флемингом, богом, который открыл пенициллин. Я хочу ему рассказать, как он спас мне жизнь во время войны! На следующий день газеты пишут, что я, мол, подошла в ресторане к Алеку Гиннесу и говорю: «Вы второй необыкновенный человек, с которым я хочу познакомиться». Он, конечно, должен был спросить: «А кто первый?» На что я ответила: «Сэр Александр Флеминг!» Ну можно ли вообразить, чтоб я такое выкинула? Меня просто ярость охватила, но Шполянские клялись, что никому ничего не сказали. И вот однажды вечером я иду к ним обедать, и кто бы вы думали у них в гостях? Флеминг! Стоит посреди комнаты и говорит: «Здравствуйте». Я опустилась перед ним на колени и поцеловала его руки. За обедом, наверное, я казалась ужасно скучной и неинтересной. Молчала и только глядела на Флеминга с нежностью и трепетом — как школьница на своего кумира. Потом мы стали танцевать, и тут произошло нечто ужасное. Когда он меня обнял, я почувствовала, что он дрожит. Я страшно растерялась и спрашиваю: «Сэр, вы не заболели?» И знаете, что он ответил: «О, мисс Дитрих, для меня такая честь познакомиться с вами!» Представляете? Великий человек, бог, подаривший миру пенициллин, оказывается обыкновенным поклонником знаменитой актрисы, как все остальные. Разве это не грустно? Я попросила у него фотографию с автографом, и знаете, что он сделал? Он прислал мне самую первую культуру пенициллина. Под стеклом. Вместе с его фотографией я возьму ее в рамку. Прелестный человек, но похож на всех гениев; они умны только в том, что их больше всего занимает.

Она положила себе на тарелку еще камамбера, ею же принесенного, и отрезала мощный ломоть хлеба. По обыкновению, она была голодна.

— Теперь я вам расскажу про Хичкока! Странный маленький человечек. Мне он не нравится. Не пойму, почему все считают его такой крупной фигурой?.. Фильм плохой, может, при монтаже Хичкок достигает своего прославленного «напряжения», однако во время съемок ничего похожего не случилось. Ричард Тодд вполне мил, но толку от него было мало. Знаком вам тип англичанина с такими толстыми белыми лодыжками? и руками? У Тодда пальцы — точно коротенькие сырые сосиски, и он помолвлен! С Джейн Уаймен; она очень приятная. Майкл Уайлдинг? О, это британский вариант Стюарта. Он бормочет себе под нос и всегда такой застенчивый; будучи англичанином, весь фильм работает на обаянии. Лучшее место в картине — это когда я исполняю «Жизнь в розовом свете» Я позвонила Пиаф, попросила разрешения. Мне не хотелось, чтобы она думала, будто, по моему мнению, кто-нибудь, кроме нее, имеет право петь эту песню. Конечно, она сказала «да» и была польщена, что я позвонила… А самое лучшее все-таки «Ленивее девчонки не сыщешь в городке!» Я пела ее, лежа в шезлонге, в платье, украшенном перьями марабу, и она звучала ужасно забавно и насмешливо. Коул будет от нее в восторге, если, правда, когда-нибудь вообще посмотрит фильм. Прическа у меня там — хуже некуда, я все съемки с ней промучилась, такие, знаете, получились мелкие старушечьи кудряшки. Всегда говорила: англичане не умеют делать фильмы о женщинах; надо было послушаться себя, а не режиссера.

Один фильм уже кончили, другой еще не начинался; используя свободное время, моя мать с жаром принялась играть роль покровительницы семейства, радея, прежде всего, конечно, о «своем сыночке». Однажды она увидела, как он с увлечением рассматривает яркие картинки в сборнике сказок, и в следующий раз, приехав за ним, чтобы повести его в парк, предстала нашим взорам в маскарадном костюме. Куда подевались грубые башмаки больничной сестры-хозяйки, форма санитарки из операционной, общий вид, напоминавший о пользе безукоризненной чистоты и даже стерильности! Она теперь не ходила по дому — она бегала вприпрыжку, оборки накрахмаленных нижних юбок вихрем закручивались вокруг ее красивых ног. Ей не удалось раздобыть стеклянные туфельки, пришлось удовольствоваться другими — из прозрачной пластмассы. Но они были вполне то, что надо. Золотистые локоны шаловливо рассыпались по ее плечам, запястья украшали шелковые банты, стыдливая роза притаилась за корсажем.

Мой полуторагодовалый мальчик был очарован. «Осень класивая!» — пролепетал он, и они стали неразлучны. Правда, лишь до тех пор, пока он не начинал плакать; тут она спешила отдать его мне, боясь, как бы он не потерял сознание. Она же тогда не будет знать, как его спасти! «С тобой, когда ты была маленькой, я жила в вечном страхе. Вечном! Дня не проходило, чтобы я не пугалась. Первое время в Берлине я доводила Папи до сумасшествия из-за тебя, а потом в Америке, с этим проклятым киднеппингом, стало еще хуже…» Увидев, что мой сын жив-здоров, и ему не угрожает никакая неведомая и зловещая болезнь, она отнимала его у меня, и они снова начинали нежно ворковать друг с другом.