Моя мужская правда

Тоном всезнайки, все повидавшего и везде побывавшего, я сказал: «Ты слишком много об этом думаешь» — и припал ртом к сухой, коричневатой, дряблой плоти между ее лилипутскими ногами (нет, это тебе не миссис Слейтер, у той-то все иначе). Мой язык обследовал и ласкал место кровосмесительного преступления; я не испытывал ни малейшего (как, по-видимому, и она) удовольствия, так ведь и дело шло не о наслаждении, а об акте почти сакральном: может быть, это станет для нас обоих очищением от прошлого.

Как будто это могло стать очищением от прошлого! Литература, литература, сплошная беллетристика. Я, между прочим, прекрасно осознавал несбыточность своей идеи. Мадам Бовари отравилась не ядом, а романтической писаниной; профессор Цукерман слегка перебрал филологии. В этом был весь я: отдавая себе отчет в надуманной высокопарности собственных побуждений, я истово работал губами и языком; я совершал некое причастие, зная, что никакого причастия тут нет, кроме разве одного: «надуманный». Это касалось не только интимных отношений с Лидией, но и мигреней, и размышлений о жизни вообще: жизнь шла как по писаному, опираясь на то, что уже было написано, опубликовано и отрецензировано, словно на костыли. Недаром моя выпускная работа в колледже именовалась «Христианские искусы в еврейской жизни: анализ иронических высказываний о „накликанном несчастье“».

Итак: столько раз в неделю, на сколько меня хватало, я «совершал это таинство», но так и не преодолел ни антипатии к ее телу, ни ее холодности, ни собственной веры, ни собственного неверия в мрачные предзнаменования.

В первые месяцы связи с Лидией я продолжал получать письма от Шерон Щацки, юной особы, обучавшейся в колледже в Пембруке, а иногда говорил с ней по телефону, хотя наш страстный роман оборвался еще до моего приезда в Чикаго. Стройная, привлекательная, темноволосая, Шерон с энтузиазмом вгрызалась в гранит науки; ее филологические успехи были уже замечены и отмечены преподавателями. Щацки-отец, преуспевающий производитель зипперов, член престижного клуба, владелец пригородного дома в несколько сотен тысяч, неплохо относился ко мне, принимал и привечал — но только до тех пор, пока я не спознался с мигренью. Мои головные боли вызвали у мистера Щацки серьезнейшую обеспокоенность: что, как дочь выкинет фортель и приведет в семью недееспособного зятя — потом поддерживай, а то и содержи их всю оставшуюся жизнь. Король зипперов нисколько не скрывал своих опасений. Шерон бесилась от его «бессердечности». «Я ему все-таки дочь, а не дочернее предприятие», — со злой язвительностью сказала она как-то. Я, стараясь быть справедливым, попытался оправдать простительную тревогу мистера Щацки. Он (говорил я) — отец, и его отцовский долг со всей ясностью предупредить дочь о возможных долгосрочных последствиях мигренозного синдрома; это своего рода прививка, как от оспы или кори. Отец не хочет, чтобы ты страдала без всякой на то причины. «Я люблю тебя, — ответила Шерон, — вот моя „причина“. Я не брошу тебя, какую бы чепуху он ни нес. Я хочу заботиться о тебе». — «И все-таки он по-своему прав, когда раз за разом повторяет, что неизвестно, как далеко может зайти болезнь». — «А я раз за разом повторяю, что люблю тебя».

Без сомнения, я бы не разыгрывал справедливость и понимание, кабы действительно собирался жениться на Шерон (или на деньгах ее отца, как полагал последний). Но я не собирался. Мне едва перевалило за двадцать. Мои амбиции простирались куда дальше женитьбы — пусть даже на прелестной юной Шерон, пусть даже на наследнице производителя молний, пусть даже в высшей степени сексуально привлекательной для меня. Сила телесного влечения, которое я испытывал к мисс Щацки, немного даже пугала, тем более что не поддерживалась никакими дополнительными чувствами. А разве на такой хлипкой основе может утвердиться сколько-нибудь прочный союз? Шерон была всего на три года младше меня, но в интеллектуальном отношении между нами лежала пропасть. Я занялся было образованием и умственной шлифовкой мисс Щацки; надо признать, что тут она была такой же благодарной ученицей, как и в любви. Шерон десятками глотала книги, которые я рекомендовал, беседовала о них с сокурсниками и преподавателям, широко (и без кавычек) приводя мои суждения, чем и заслужила высокую репутацию в колледже; она даже перестала читать в газетах колонку «Разное». Сначала это меня радовало и наполняло гордостью: благодаря умудренному жизнью мужчине обогащается личность девочки. Потом я понял, что ничего там не обогащается: просто уступчивая во всем Шерон хочет сделать мне приятное, а память у нее хорошая.