Моя мужская правда

Не думаю, чтобы Муни была столь же несчастлива со мной, как Анна Каренина с Вронским, нет, и манновскую «Смерть в Венеции» наши отношения не напоминали. Я полагал, что ее переживания окажутся более сильными, боялся даже, что она сойдет с ума, но, видимо, перекладывал на Монику свой не столько жизненный, сколько литературный опыт; терзаясь художественными аналогиями, ожидал того же и от нее — безо всяких на то оснований. Наши итальянские знакомые считают нас симпатичной парой — странствующий американский писатель с молодой подружкой, эка невидаль. Малышка хороша собой, стройна, длиннонога, весьма мила, разве что смотрит немного букой. Итальянцев удивляет ее откровенная зависимость: так и заглядывает мне в глаза. Их девушки более самостоятельны, а хотелось бы, чтобы как у меня. Единственный друг среди многочисленных знакомцев, знающий нас поближе, чем остальные, сказал как-то, что, когда я выхожу из комнаты, Моника как бы вовсе перестает существовать. Сливается с мебелью, что ли. Он не может постичь, почему это так, особенно теперь, когда языковые проблемы позади. Удивительно, но Моника, к счастью, освоила разговорный итальянский почти так же быстро, как я. О чтении, разумеется, и речи нет, но оно и к лучшему: вспомнить только, как мучились мы там, в Чикаго — все трое, — заставляя ее складывать из слогов осмысленные фразы! Моника выросла; тягостная необходимость уроков отпала; прошла с годами и тупость, отягощенная упрямством. Из прошлого осталась только некоторая угрюмость.

Когда ей исполнился двадцать один год и она, если пользоваться юридической терминологией, вышла из-под моей опеки, я решил жениться на Муни. Мне казалось, что так поступить необходимо. Наши отношения, пройдя тяжкую стадию взаимного привьжания, не приобрели определенности. Я жил в огне всепоглощающей, испепеляющей страсти, в которой не сгорало только ощущение ежеминутной греховности. Я был все время готов к худшему, я напоминал лежачего больного, ждущего очереди на больничную каталку, которая отвезет его в операционную, где еще неизвестно, как обернется дело. Я сделался сумрачен. Находясь рядом, мы подолгу молчали. Мне виделись только два выхода из положения: либо женитьба, либо разрыв. Соединиться на веки вечные или разбежаться навсегда. Итак, в двадцать первый день ее рождения, я, решившись, сказал: будь моей женой. Муни ответила: нет, она не хочет быть женой. Я вышел из себя, я повысил голос — по-английски; соседи по ресторанным столикам уставились на нас. «Я говорю: моей женой!» Она пожала плечами: «Е di chi altro porlei essere? A чьей же еще?»

Это была последняя (и первая) попытка навести порядок в наших взаимоотношениях, расставить все по своим местам. Так и живем как жена и муж, но я не муж, а она не жена. Кто же тогда моя покорная молодая спутница? И кто я? (Казалось бы, хватало времени разобраться, но увы.) Неплохо, по крайней мере, что среди людей, которые не знают этого точно так же, как и Натан Цукерман, мне, слава богу, удается справляться с угрызениями совести и стыдом. Однако от непреходящего гнетущего ощущения, что случилась нелепая ошибка, что мне надлежит быть не здесь, не сейчас и в совершенно ином качестве, избавиться не под силу. Неужто ради итальянского прозябания я учился и работал, это ли планировал, на это ли рассчитывал, рассчитывая каждый шаг? Внешне я столь же респектабелен, как и в начале взрослой жизни, выпавшем на чикагские пятидесятые, когда молодой интеллектуал вращался в академических кругах, разве что твидовый костюм другой; я ни в чем дурном не уличен и ни на чем постыдном не пойман, почти безупречен. По моему виду нельзя и предположить тщательно скрываемой тайны. Я продолжаю творчески существовать, публикую рассказы (под псевдонимом), и, кажется, влияние Кэтрин Менсфилд[67] ощущается в них все меньше и меньше. Недавно вечером, листая периодику в читальном зале библиотеки Американского информационного центра, я с некоторым удивлением узнал из обзорной статьи в каком-то литературном журнале, что отношусь к числу известных авторов, пусть и не первого ряда, но грешу постоянным стремлением убежать от действительности. Мне и в голову не приходила такая популярность. Когда о тебе серьезным тоном пишут благоглупости, это уже почти слава. Куда я могу убежать от действительности — хоть под псевдонимом, хоть под собственным именем? Я преподаю английский язык и американскую литературу в городском университете. Нынешние мои студенты более понятливы, чем те, в Чикагском. Небольшой, прямо скажем, мизерный приработок дает рецензирование свежих американских романов для местных издательств: переводить и издавать или ни то ни другое. Таким образом, я остаюсь в курсе последних литературных событий. Мигрени мои прошли, причем на двадцать лет раньше срока, напророченного невропатологом, и если у вас есть догадки о причине счастливого избавления, то можете со мной поделиться.