Моя мужская правда

Килограммы страниц, накопившихся за время нашего брака, были в основном этому браку и посвящены. Зверек попал в капкан. Как выбраться? Не перегрызать же, в самом деле, ногу. Но зверек к тому же еще мнил себя писателем. Поэтому, перебирая способы спасения, он отстукивал их передними лапами на пишмашинке, намереваясь придать проблеме очертания романа. За три года я придумал сотни три выходов из ситуации; каждый новый требовал кардинального изменения сюжета. В результате месяц за месяцем на столе скапливались разнообразные варианты первой главы, не имеющей надежды быть когда-нибудь оконченной. Я буквально сходил с ума. Периодически я собирал отпечатанные страницы и запихивал их, не боясь помять, в картонную коробку из-под винных бутылок, которая отправлялась в чулан, где уже хранились несчетные детища моих жалких фальстартов. И — снова за работу, опять начиная с первой фразы. Сколько сил я тратил на характеристики героев! (Увы, и сейчас трачу не меньше.) Менялись сюжетные коллизии, места действия, цвет моих глаз, цвет ее волос, второстепенные персонажи (родители, любовницы, враги и союзники), что-то появлялось из ничего, что-то исчезало бесследно, но по существу все пребывало на прежнем месте. А я вновь и вновь бросался в холодные просторы прозы с отчаянием мономана, пытающегося растопить полярные льды собственным дыханием. Конечно, куда разумней было бы выбросить из головы навязчивую идею. Но (считал я) не написав о том, что меня убивает, нельзя изменить сложившееся положение вещей и выжить.

Подведем итог: творческая импотенция, плюс невозможность наладить семейную жизнь, минус окончательная потеря профессиональных позиций, занятых на третьем десятке, — так сложились условия неразрешимой задачи, обдумывая которую я выбрался из большой аудитории Бруклин-колледжа и, не чувствуя ничего, даже стыда, механическим шагом лунатика побрел ко входу в метро. На мое счастье, поезд уже стоял у платформы, заполняясь пассажирами. Смешавшись с ними, я без приключений влился в вагон. Лучше уж мне ехать в поезде, чем поезду по мне. Через час я добрался до станции «Коламбиа-кампус», в нескольких кварталах от которой жил мой брат Моррис.

Его сын Абнер, удивленный и обрадованный моим приездом в Нью-Йорк, открыл бутылку содовой и приготовил бутерброд с копченой колбасой. Почему не в школе? «Простудился, — ответил он сиплым голосом. — Дядя Пеппи, а ты знаком с Ралфом Эллисоном?[71]» (За ланчем Абнер читал «Невидимку».) «Шапочно», — ответил я и завыл, как раненое животное (никогда не предполагал, что способен исторгать из себя такие звуки); слезы хлынули потоком. «Дядя Пеп, что с тобой?» — «Вызови отца». — «Он на занятиях». — «Вызови его, Абби. Мальчик позвонил в университет: „Передайте мистеру Тернополу: его брат очень болен!“» Моррис мигом примчался. К этому времени я стоял на коленях перед унитазом, каждые пять минут отдавая поклоны приступам рвоты. Меня, словно заплутавшего полярного путешественника, сотрясала неукротимая дрожь, а по лицу при этом рекой лился пот. Мо с необыкновенным для двухсотфунтового тела проворством опустился на кафельный пол рядом со мной. Он гладил мои безвольно висящие руки, слегка колкой щекой касался моего покрытого испариной лба. «Пеппи, Пеппи, все будет хорошо, Пеп», — успокаивал он меня, как в далеком детстве.

Несколько слов о моем брате и моей сестре, совсем других людях.