Моя мужская правда

Анализ, сказала Морин вернувшись, будет готов через четыре дня, плюхнулась в мою постель и не вылезала из нее трое суток, все это время бредя о прошлом (либо бродя по прошлому; либо делая вид, что бредит или бредет). Она собачилась с Мециком; отбивалась от его обивочного дружка; изливала потоки слез и рыданий на Уокера, разгуливающего перед зеркалом в нижнем белье молодой жены (ее чулки он запихал в бюстгальтер). Отказывалась от еды и питья. Не давала вызвать врача, с которым за пару месяцев до того консультировалась. Когда я дозвонился скульпторам с Бликер-стрит, не пожелала с ними разговаривать. Не хотите ли навестить заболевшую приятельницу, спросил я, надеясь, что они уговорят ее что-нибудь съесть. Выхватив трубку у мужа, супружница злобно рявкнула: «Эта так называемая приятельница больше для нас не существует». Отбой. Черт его знает, что Морин начудила у шизиков… Я сидел дома, боясь оставить ее одну даже на минуту — призрак самоубийства витал по полуподвалу. Я испил полную чашу коктейля из страха и омерзения; ничего подобного мне не приходилось до того испытывать; о боже, это были только цветочки — ягодки впереди. Вечером третьего дня Морин встала с постели. Видения прекратились. Она умылась и глотнула апельсинового сока. Потом опустилась на стул в гостиной и битый час абсолютно молча и неподвижно просидела, закутавшись в мой махровый халат. Глядела в одну точку.

— Раз уж тебе стало лучше, — сказал я, — пойду пройдусь. Подышу свежим воздухом. Надеюсь, за это время ничего не случится. Будь благоразумна. Я на минутку.

— Воздухом? На минутку? — Голос ее был полон подозрительности.

— Воздухом. На минутку.

— Собираешься слинять, Питер? Как от всех прежних своих идиоток? Сунул-вынул — и бежать, верный ученик Флобера?

— Скоро вернусь.

Вдогон мне, выходящему, прозвучали слова, обращенные в пустоту… нет, не в пустоту, а к некому невидимому судье (о, прозорливая сучка, она уже тогда все предвидела!): «После этого, ваша честь, мы уже не встречались».

Дойдя до аптеки, я извинился перед дежурным фармацевтом за то, что пришел несколько раньше назначенного срока, и спросил, не известны ли результаты теста на беременность. Да-да, миссис Тернопол (так Морин обычно представлялась в общественных местах). Должны быть готовы завтра утром. Ах, сегодня утром? Очень хорошо, значит, мы ошиблись. (Она ошиблась. Она часто ошибалась. «Ну и что? — агрессивно оправдывалась Морин в таких случаях. — Я же не автомат, черт возьми! Это ты автомат для достижения успехов, а ведь есть еще и люди! Как я, например».) Если же это не ошибка, а обман, то зачем? Чтобы на день оттянуть развязку? Просто по неистребимой привычке ко лжи? Или так она понимает суть «творчества», которым собирается заняться?

Не меньше вопросов вызвал и результат анализа. Как Морин умудрилась два месяца не подавать вида, что залетела? Она, которая выплескивала на меня все подряд - включая то, чего не было и быть не могло? А тут — совершенно несвойственная скрытность. Несвойственная и бессмысленная. Я ведь чуть не выгнал ее — беременную. На третьем месяце. От меня.

Уму непостижимо. Когда мы с ней в последний раз спали? Даже не вспомнить. И тем не менее. Но, если я теперь не женюсь, ее психику непоправимо искалечит вынужденный аборт. Или придется оставить ребенка в больнице для дальнейшего усыновления. Или воспитывать незаконнорожденного. Да нет, глупости: не сумеет она никого в одиночку воспитать, она ничем не способна заниматься больше шести месяцев подряд, даже распространением театральных билетов. И — главное: плоть от плоти Питера Тернопола не может оказаться безотцовщиной. Знаете, и мысли не мелькнуло, что виновник беременности — не я, а кто-нибудь другой. Морин врала всегда и обо всем, но не в такой же ситуации! Подобного обмана я и представить себе не мог. И никто не смог бы. Ни Стриндберг в своих пьесах, ни Гарди в своих романах.

О, быть бы мне в двадцать пять с небольшим и в самом деле столь независимым, каким хотелось казаться, столь самостоятельным, столь преданным искусству, столь зрелым! Не видать бы ей тогда меня как своих ушей. Несмотря на немыслимую доверчивость, я все-таки не женился бы. Плевал бы на все «научно подтвержденные» доказательства. Пусть сперма — моя, а ребенок — все равно ее. Я бы вернулся с прогулки и сказал: «Хочешь расквитаться с жизнью — дело твое. Хочешь рожать — твое право. А жениться, Морин, не собираюсь ни при каких обстоятельствах. Жениться на тебе может только буйнопомешанный».