Моя одиссея

— Это наше дело, — ответил он и опять медленно стал печатать шаг по перрону.

Мне очень хотелось есть; в кармане у паренька я заметил ржаную горбушку; наверное, у него водились и деньжонки. Я совершенно не задумывался, хорошо поступаю или нехорошо: я больше суток не имел во рту ничего, кроме слюны, и мой желудок, челюсти настоятельно требовали работы. Совесть? Эге! Я давно стал о ней забывать.

— А умеешь играть на «зубариках»?

И я ловко выбил пятерней правой руки дробь на зубах: плоды учения в Петровской гимназии. Я и сам не ожидал эффекта, который произвел своим нехитрым искусством. Парнишка надул щеки, вытаращил глаза, весь налился бурачной краснотой — и вдруг залился кашляющим овечьим смехом. Он тут же опять подозрительно уставился на меня:

— Ты сам-то кто таков?

Догадаться об этом было нетрудно. Однако и я догадался, что парнишка совсем простоват, настоящая «деревня», и принял таинственный вид:

— Из князей.

— Чего же ты тогда… замурзанный, как подсвинок?

— Был бы ты князем, узнал чего, — ответил я. — Это при царях мой папаша жил — во: на большой! Имел отдельный дворец из мрамора, собственный экипаж, ружье, чтобы охотиться, резиновый плащ — ни в какой дождик не промокал! Двери мы сами не открывали, ни-ни. Швейцар открывал. Усищи — как вожжи, картуз с золотыми галунами. Сто рублей ему платили… А после революции — тю-тю! Большевики все отобрали, и пришлось вот удариться в бега.

— Иде ж вы сейчас? — спросил парнишка; он, видимо, колебался, верить мне или нет.

Я оглянулся по сторонам, точно ужасно боялся, что нас подслушают.

— В Крыме. На острове… Монте-Кристо, посреди моря. В таинственной пещере. У меня там есть подводная лодка, фонарик электрический: зажгешь то красный свет, то зеленый. Есть еще тельняшка — настоящая моряцкая в полоску. Видишь, какая у меня финка? — Я достал и показал свой нож. — Ты, паря, не гляди, что я замурзанный, это я еще не умывался. Вообще я сейчас специально замаскирован. Понял? У папы в Москве четыре дома и осталось золото в банке: в земле зарытое. Целый клад. Так я ездил узнавать, целое ли оно.

Парнишка наконец разинул рот:

— Ну и… целое?

— Целое, — удовлетворенно подытожил я. — Скоро эту банку с золотом будем выкапывать и делить. А теперь я пробираюсь обратно к себе в тайник. В Крыме у нас целый год солнышко светит и зимой свободно можно купаться в море телешом. Хочешь, поедем к нам?

Парнишка обрадованно кивнул головой и после этого рассказал о себе. Говорил он медленно, вздыхая, словно забывал, с чего начал и как продолжать. Звали его Пахомка, фамилии я теперь не помню. Он был из деревни под Семилуками, отец его держал чайную, коней для извоза; ему — единственному сыну — отец давно обещал гармонь, да так и не подарил. Пахомка и убежал. Теперь ему хотелось найти монастырь и поступить туда: говорят, монахи всю жизнь ничего не делают, ходят с кружками по деревням, и бабы подают им на храм деньги, пироги. За месяц можно запросто насобирать на гармонь.

Я лихорадочно стал соображать, как бы мне выудить у Пахомки хоть половину ржаной горбушки. Сказать, что я хочу есть, — не поверит в мое княжеское происхождение. Что выдумать?

— А у вас дома есть самовар? — спросил он.

— Целых два. Один выпьем, сейчас же другой ставим.

Тогда, в свою очередь, задал вопрос и я:

— Это у тебя ваш деревенский хлеб? Интересно, хорошо его пекут? Потому что, видишь ли… мы на острове в таинственной пещере едим одну колбасу и пряники.

— Спробуй. Нате.

Пахомка с готовностью вытащил мне свою ржаную горбушку и очень удивился, когда я не оставил от нес и крошки. Я наелся и за это пообещал довезти его бесплатно до Крыма, а дома насыпать полные карманы маковников. Я тут же повел нового кореша на станцию к семафору: там легче было садиться на товарняк. Мы пропустили четыре поезда, пока Пахомка отважился прыгнуть на подножку порожнего тамбура: вид у него был такой, точно его тянут на виселицу.

Состав тронулся, бешено развил ход.

— Не оборвется наш вагон? — боязливо спросил мой новый товарищ, крепко уцепившись обеими руками за железный тормоз. — Больно шатается.

— Отдыхай, не бойся.

Я сел на скамеечку, привалился к стене и привычно задремал.

За Лисками перед станцией Откос нас поймал кондуктор. Я умел правильно соскакивать с подножки на ходу. «Срывайся!» — крикнул я Пахомке и прыгнул вперед по движению поезда, чуть пробежал, держась за железный поручень, и скатился под откос насыпи. Мой кореш с перепугу замешкался, получил пинок сапогом в зад и, падая, чуть не угодил под вагон.

После этого Пахомка боялся и близко подходить к товарнякам, не говоря уж об экспрессах, и я вынужден был тащиться с ним пешком по шпалам. Через каждый час он спрашивал:

— Ну, скоро остров Крым? Не видать еще?