Моя панацея (СИ)

Это так горько, что даже смешно. Чувствую волну гнева, исходящую от Максима. Он даже шаг вперёд делает, но я останавливаю его взмахом руки. Поворачиваюсь вправо, ловлю тёмный взгляд и качаю головой. “Нет”, — одними губами, и Максим, закрыв глаза, поднимает голову и шумно втягивает носом воздух.

Вот так, милый, дыши. Не стоят они твоего срыва, только не они.

— Где бы ты была? — напирает Вася, пытаясь вновь надавить на мои детские триггеры. — В детском доме? А потом? На панели? — и скривившись, добавляет: — Хотя ты и так… во грехе полном живёшь. При живом-то муже.

Я успеваю схватить Макса за руку прежде чем он разобьёт голову Васе.

— Нет! — кричу, обхватив дрожащие от гнева плечи Максима. — Не надо! Он это специально, чтобы меня разрушить. Не слушай его, не слушай!

— Денег ты не получишь, — заявляю, не оборачиваясь и глядя в лицо Максима. Глажу его по щекам, успокаиваю. — Ни копейки.

— Инга, но сейчас у нас тяжёлые времена… очень.

— Будут ещё тяжелее, — мрачно заявляет Максим. — Я лично заявлю куда нужно, чтобы вас проверили на предмет сектантства, а то ходят, знаешь ли, разные слухи.

Я поражённо округляю рот и смотрю на Максима. Это правда? Он действительно так сделает? Ведь Реутовы действительно наживаются на несчастных людях, которые перепутали религию с фанатичностью. Губы Макса сжаты плотно, до тонкой нитки, побелели по контуру и это лучшее доказательство: он не шутит.

Я оборачиваюсь, опираюсь спиной на грудь Макса, страхую его от срыва и драки. Заземляю и держу, сама успокаиваясь.

Смотрю на Васю, а он нервным жестом пытается натянуть рукав пальто до кончиков пальцев. Он так всегда делал, когда нервничал.

— Вы ничего не понимаете! — нервничает Вася, краснея. — Мы не сделали никому ничего плохого. Мама верит в Бога, в этом нет греха. И других, заблудших, на путь истинный наставляет, к свету их проводит. Мама святая!

— Детей розгами наказывает, да? — Максим держится из последних сил, а по побледневшей коже понимаю, что он скоро насмерть замёрзнет.

Я сбрасываю с себя пальто, тяну его Максиму — неосознанно, просто потому, что хочется так сделать, позаботиться о нём, — но он обжигает меня яростным взглядом.

— Может быть, твои церберы разрешат прогуляться с братом? Поговорим, всё-таки семья.

— Нет, не разрешат, — качаю головой.

Да, я слабая и глупая, но дурой больше быть не хочу. Я устала бояться, устала жевать одно и то же. Хватит, довольно.

— Вася, уходи, всего тебе хорошего. Маме привет, но больше я не появлюсь. Никогда больше.

— А если она действительно умрёт? Потому что ты помочь не захотела?! — взвизгивает Вася, и в его голубых глазах мелькает самый настоящий страх. Нет, не страх, ужас!

В голове лишь одна мысль: “Я не буду об этом жалеть”. Это, наверное, жестоко, но не буду.

— Все когда-то умирают. Моей мамы уже двадцать четыре года нет, и папы. Вы уже большие мальчики, справитесь.

— Но мама — другое дело… ей можно помочь! Ей просто нужны деньги.

Я беру Максима за руку, переплетаю наши холодные пальцы и становится теплее.

— Всего хорошего, Василий. Тебя проведут, — и уже сделав несколько шагов к дому, добавляю, обернувшись на короткий миг: — Запомни и можешь другим передать: я не боюсь вас больше.

41. Инга

Проходит неделя, после вторая, и всё это время я подспудно жду, что родня снова объявится, но чем больше минует дней, тем спокойнее я становлюсь. Больше не терзают сны, в которых толпа оголтелых Реутовых врывается в дом к Максиму, сносят на своём пути все бастионы, требуют что-то от меня, обвиняют, пытаются переложить ответственность за болезнь тётки, сделать меня и в этом крайней.

Нет, теперь ничего этого нет.

— Я горжусь тобой, — сказал в тот день Максим, и глаза его в тот момент буквально светились.

Я поверила, потому что Максим не из тех, кто бросает слова на ветер — этот мужчина слишком прямолинеен и занят, чтобы разбрасываться громкими фразами, врать. Оказывается, это так приятно, когда человек, который дорог, ценит тебя, гордится и не стесняется об этом говорить — необычное ощущение, очень. Я к такому не привыкла, но тянусь к теплу Максима, как тонкий росток — к солнцу.

Утром первого декабря я просыпаюсь с ощущением полного и безоговорочного счастья. Лежу, смотрю в потолок, поздний рассвет только-только раскрашивает небо серым, тени бродят по стенам, рядом спит Максим, и я поворачиваюсь на бок и рассматриваю его. Не хочу его будить, хочу любоваться.

Он очень красивый, хотя вначале мне так не показалось — тогда было вообще не до его внешности, но теперь с каждым днём я нахожу в Максиме всё больше того, от чего сладко внутри замирает и подгибаются пальцы на ногах.

— Кажется, я влюбилась, — шепчу, пробуя эти слова на вкус. Сладкие, пряные. Я уверена, что Максим спит, но когда он улыбается и притягивает меня к себе, понимаю, что ошиблась.

Но во мне нет паники, нет страха. Есть лишь странное счастье, засыпавшее меня с головой.

— Повтори, — говорит, зарываясь носом в мои волосы. Утром он не любит целоваться, но и без этого сейчас хорошо.