Моя первая любовь

Настал мой час. Взяв ледяной стакан и оставшись у тележки так, чтобы видел весь класс, особенно она, я выпил залпом, как Бондарчук в фашистском концлагере налитую врагами водку. Горло прожгло до макушки. Я вытер рот рукавом, как полагается советскому солдату, и сказал замершей учительнице: «После первой не закусываю».

И слег на две недели с жуткой ангиной.

Результат был ошеломительный. Я завоевал авторитет в классе. Меня зауважали одноклассники. Многие девочки шушукались про меня. Но только не она. Степа не поняла, ради кого был совершен подвиг. Как будто его не было. Даже не заметила вообще. Да что же такое!

Шемик был удивлен не меньше моего. Сдаваться не будем, так сказал он. Две попытки — это ерунда. Вот Мересьев сколько учился ходить без ног?

— Используем массированный удар, — сказал он, затирая в дневнике очередную двойку. — Надо ее ошеломить.

Не двойку, конечно, Степу. Подозревая, что мне будет предложено, я отказался выпить всю бутылку ледяного молока залпом. Но план Шемика оказался куда более тонким. Он мне понравился.

Надо сказать, что набор стандартных знаков внимания советского мальчика включал в себя: обливание водой из прыскалки, прилепление на спину растаявшего мороженого, макание косички в чернила, натирание мелом парты. Если не считать закладку дохлой крысы в портфель. Все это интересно, но рискованно: можно было получить сдачи. Девочки наши не церемонились, они ведь тоже любили смотреть фильмы про войну. А все эти «сю-сю» с поцелуями их занимали только в кино, да и то на каникулах. Трудно представить, чем ответит Степа, если за невинный дерг косички я чуть не лишился уха. Именно эту особенность моей… ну, ладно, просто Степы, учитывал план Шемика.

После уроков мы заняли огневую позицию на верхнем этаже у окна. Как раз над аркой, мимо которой нельзя пройти, чтобы не выйти из школы. И войти тоже. В качестве поражающего снаряда была изготовлена и донесена из мальчикового туалета бумажная бомбочка (все помнят, как это выглядит?) с яично-водяной смесью. Бумага тетрадки в клеточку держала воду на честном слове. Шемик предлагал чернильно-водяную, но мне не хватило духу: это уж оружие массового поражения.

Бомбочка пристроилась на краю подоконника. Шемик занял позицию наводчика в соседнем, угловом окне, стараясь выглядывать незаметно.

— Приготовились… — скомандовал он.

Я держал бомбочку на весу.

— Ждать… Ждать… Сейчас… Огонь!

И я раскрыл ладони. Бомбочка ухнула вниз. Мы присели под окнами. Прошло несколько мгновений тишины, совсем не семнадцать, как раздался сочный чпок, за которым последовал душераздирающий вопль. Так Степа кричать не умела. Голос явно взрослый. То есть женский. Мужчины так визжать не умеют. Шемик опасливо выглянул и прижался к подоконнику.

— Сматываем удочки, быстро! — сказал он и побежал, пригибаясь, как будто по окнам велся прицельный огонь. Что-то подсказало мне, что операция прошла не слишком удачно. И я побежал за ним.

Интуиция не обманула. Отсутствие учебных стрельб из водяных бомбочек, ветер, дрожание рук и просто случайность направили снаряд чуть мимо Степы. Нет, бомбочка попала. Только не в нее, а в ее… маму.

На следующий день я прошел через то, через что проходит пленный партизан разбитого отряда. Не буду описывать разговор с классной, пытку у директора, взгляды девочек класса и упреки Степиной мамы, которая не поленилась прийти в школу, чтобы рассказать все, что думает о хулиганах. Дел у нее дома, что ли, нет? В общем, дома я предъявил дневник с кровавой раной, пересекавшей страницу поперек росчерком: «Срочно прошу прибыть в школу. ЧП». И подпись нашей классной.

Мама, боявшаяся услышать о дражайшем чаде равно как плохое, так и хорошее, отказалась идти. Отдуваться пришлось папе. Все равно он до сих пор отдувался на родительских собраниях. Семейный расчет был прост и коварен: папа, немного известный в нашем городке, был, так сказать, фигурой малоприкасаемой. То есть ругаемой. За все, что вытворяло его чадо, особенно в учебе, ему в лучшем случае деликатно намекали: дескать, у такого уважаемого интеллигентного человека сын — законченный оболтус.

Я ждал папиного возвращения с некоторой опаской: вдруг он сдержит многолетнее обещание познакомить меня с ремнем. Папа вернулся молчаливым.

— Что он наделал? — спросила мама так, как спрашивали в наших фильмах пришедшего мужа, чтобы услышать реплику: «Война!»

— Растет ребенок, — ответил папа.

— И это все, что ты можешь сказать? — Мама вообще не приветствовала папин либерализм в воспитании меня. Если честно, на дух его не переносила.

— Потом объясню.

Это означало «когда он ляжет спать». В целом такой результат меня вполне устраивал. Могло быть хуже. Ремень остался в шкафу. И Шемика я не сдал. Ни родителям, ни директору.

Хуже было другое: Степа даже взгляд не бросила в мою сторону. Как будто меня не было. На переменке нарочно отворачивалась. Игнорировала (нет, такого слова я тогда не знал), делала вид, как будто меня нет совсем. Пустое место. Дырка от бублика. Воронка от бомбы. Очень обидно.

— Ну и что теперь делать? — спросил я.