Моя по умолчанию

Он – страстно любящий, заботливый и надежный. Он тот, кто, боясь меня потерять, написал мне десятки писем… Я каждое, даже самое короткое, перечитывала бесчисленное количество раз.

– Спасибо. Мне уже лучше. Может быть, мы все же выйдем из ванной?

– Нет! Пока ты не пообещаешь дать мне второй шанс. Да, я понимаю, что налажал с этим контрактом, но я даю тебе слово, что никогда больше не совершу подобной ошибки. Я просто не мог тебя отпустить, когда все так зыбко. Когда тебе угрожала опасность. Я не мог. И никто бы не смог! Ни один нормальный мужик, если он по-настоящему любит.

Закусываю губы. Вот что с ним делать? Он неисправим. Улыбка кривит уголки губ.

– Но ты же сам сказал, что мне больше ничего не угрожает.

– И что? Думаешь, теперь можешь вот так запросто взять и уйти? И плевать, что у нас семья? Ты о сыне подумала? О сыновьях. Егор к тебе вон как привязался. О деде! Он этого просто не переживет.

– Жора…

– Ну?

– А ты с чего решил, что я ухожу?

Ну, подумаешь, ляпнула глупость перед отъездом. Я тогда была очень зла. И обижена очень. Но с тех у меня было много времени, чтобы успокоиться. И понять – я не могу без него. Не хочу. Не умею… И что гораздо больше у меня болит душа от ощущения, будто его поступок – это конец, чем, собственно, от самого поступка. Все это время я оплакивала наше расставание. Пока не поняла, что оно вовсе необязательно. И только лишь от меня зависит.

Страшно ли осознавать, что ты готова простить что угодно? Да. Я даже поначалу злилась. Ругала себя, мол, ну, что ты уподобляешься всем этим бабам, для которых мужик – центр вселенной? Ты же умная самодостаточная женщина! А все туда же… Я и сейчас злюсь. Другое дело, что рубить с плеча я пока не готова. Не готова уйти, хлопнув дверью, и перечеркнуть все, что у нас было. Но это не значит, что я прогнулась и отказалась от себя. О, нет… Просто я… не знаю, возможно, я поняла, что для счастья мне не нужно признание миллионов. Или что-то кому-то доказывать. Возможно, до меня, наконец, дошло, что счастье вообще в другом.

– В каком это смысле? Да Галка чемоданы собирает! Что мне думать?

Вот это да! А ведь я даже и не подумала, как это может выглядеть со стороны. Откидываю голову и смеюсь.

– Это для аукциона, Господи. Вещи для благотворительного аукциона. У меня полно дорогого барахла, которое дарят всякие бренды, и которое я не ношу.

– Так ты не уходишь?

– А от тебя уйдешь?

Астахов молчит. Делает шаг от меня и взгляд отводит. Если бы я так хорошо его не знала, то подумала бы, что он смущен.

– Ладно, я… Черт. Похоже, я свалял дурака. Ты была очень убедительна, когда говорила, что не вернешься.

– Ты причинил мне боль.

Он сутулится. Бросает на меня взгляд из-под отросшей челки. И тяжело опускается на крышку унитаза, будто ноги его не держат.

– Жора…

– Можешь подойти?

Осторожно ступаю вперед. Он поднимает руки и, обняв за талию, утыкается лицом в мой живот. И молчит. Не обещая, что такого больше не повторится, не извиняясь… Лишь лицом трется. Губами, носом...

– Не могу без тебя.

– И не надо.

– Буду стараться как-то подстраивать свой график под твои съемки. Чтобы прилетать. Хоть на пару дней вырываться. Думаю, это получится. Если ты будешь сообщать мне о своих планах заранее. И отпуска… Их тоже нужно согласовать. Обязательно.

У меня в горле собирается огромный колючий ком. Касаюсь пальцами его жестких, как и он весь, волос. Наклоняюсь, целую в макушку. С языка рвутся слова о том, что нет у меня никаких графиков. Что все… Я выхожу из этого порочного круга. Что теперь я буду сниматься только в тех проектах, которые мне самой будут интересны. Без оглядки на славу или ее отсутствие, без оглядки даже на гонорар. Один фильм в год – более чем достаточно. И несколько спектаклей. Ровно столько, сколько мне будет в кайф.

Слова рвутся, да. Но я молчу. Боюсь спугнуть тихое счастье от осознания того, что он… Он! Ради меня согласен кроить свою жизнь, меняться, ломать хребет собственным же устоям. И в этом столько любви, столько принятия, что я даже дышать боюсь.

– Хорошо.

– Так ты не уйдешь?

Сколько раз он это спросил за последние десять минут? Обхватываю его лицо ладонями, заставляя посмотреть на себя. Внимательно вглядываюсь в глаза. А ведь ему было тяжелей – понимаю вдруг. Он же тоже родом из детства. Сиротливого и неприкаянного. Того детства, в котором его оставили мама и папа.

– Конечно, нет. Ведь я думаю о сыне. О сыновьях. Егор-то ко мне привязался. А дед?! Он же не переживет моего ухода, – припоминаю Астахову его же слова.

– Ты смеешься, да? Смешно тебе?

– Ну, а как тут не смеяться? Ты так откровенно давил на жалость.

– Это было так заметно? – Жорка ухмыляется, на что и был расчет. Чуть отодвигает меня, чтобы подняться. Наверное, надоело сидеть вот так, глядя на меня снизу вверх.

– Еще как! Это ж надо – дед умрет. Такое придумал.

– Он правда не молодеет. И тебя очень любит. Даная…

– М-м-м?

– А если мы все решили, может, повенчаемся?

– Зачем?

Нет, я не против. Но для любого верующего человека – это серьезный шаг. И мне хочется, чтобы этот шаг был осмысленным.