Моя подруга - месть

– А и не пей! – отозвался Матвей. – Моя Галька для тебя вон морсу наварила, брусничного. Морс-то будешь?

Надежда глотнула. Морс был хорош. Она растрогалась: нарочно для нее наварили, это надо же! Похоже, мужики и впрямь пришли мириться. Ну и пусть их. Прощать Надежда никого не собиралась, но провозглашать это во всеуслышание не хотела.

У нее почти не было еды, однако мужики почти все принесли с собой: вареную бульбочку, соленые огурцы, сало, капусту.

Сели, сдвинули стаканы: за что? За покупку, надо полагать? Выпили. Потом за Надежду, чтоб не держала на сердце зла. Спохватившись, помянули, не чокаясь, и Зинаиду. Потом выпили за всех трех приятелей, дружба которых – не разлей вода!

«Не разлей водка, – подумала Надежда, исподтишка разглядывая бывших одноклассников. – Как бы не начали приставать по старой памяти». Ее передернуло. Теперь она себя ругательски ругала, что впустила в дом этих бомжеватых мужиков. Главное, они ведь прекрасно понимают, о чем она думает. Неудобно получается!

Чтобы сгладить неловкость, Надежда осушила уже третий стакан морса, наслаждаясь медово-мятным послевкусием. Как это Галька его варит, интересно? Надо бы спросить.

– Слышишь, Матвей, – повернула она голову. – Ты не знаешь…

И осеклась: с каким жадным, плотоядным любопытством смотрели на нее эти трое! Вдруг лица их задрожали… отплыли, разнеслись куда-то по углам избы, а потом – багрово-синие, страшные, неразличимые – снова собрались в кучу и надвинулись на Надежду.

«Они пришли убить меня и забрать деньги, – мелькнула мысль. – Дураки, их же сразу вычислят…»

И все стемнело в ее сознании.

Именно деньги были первым, что увидела Надежда, когда снова открыла глаза.

Ей мешало что-то цветастое, накрывшее веки. Надежда подняла руку, тупо удивившись, как трудно ей это далось, и сняла помеху. Та бумажно зашуршала в негнущихся пальцах. Это и была бумажка – пятидесятирублевка. Надежда, стараясь не шевелиться – все тело у нее почему-то жутко болело, – разглядывала красный смазанный след на уголке купюры. «Как нарочно, – вяло подумала она. – Кровавый отпечаток пальца. Плохой детектив. Однако что же это со мной?»

Было такое впечатление, что ее жестоко избили. Почему-то особенно болели бедра и ноги. Кое-как, переваливаясь с боку на бок и помогая непослушными руками, Надежда попыталась сесть – и не сдержала болезненного стона. Но он тотчас замер на губах, когда она увидела, что вся засыпана деньгами: мятыми, неновыми пятидесятирублевками и десятками. Такими с нею рассчитывался Матвей. Надежда еще обратила внимание, что пачки все либо розовые, либо зеленые. Теперь, кажется, все пять тысяч, которые она получила за дом, были небрежно раскиданы вокруг: смятые, растоптанные. На некоторых краснели пятна крови.

«Ничего не понимаю», – растерянно подумала Надежда, одной дрожащей рукой упираясь в пол, а другой неуклюже обирая с себя бумажки. Через какое-то время она с изумлением обнаружила, что складывает деньги по пачкам: десятки к десяткам, полсотни к полсотням. В голове словно тесто месили: там что-то чавкало, тяжело переваливаясь с места на место. И до чего тянуло опять опрокинуться на спину, уснуть…

Но что-то было плохое в этой боли, в этой вялости. Очень плохое, поэтому Надежда не далась слабости, а изо всей силы вдруг впилась зубами в нижнюю губу.

Она чуть не закричала в голос, потому что губа уже была искусана, и она угодила зубами в лопнувшую ранку. Однако испытанное средство помогло: эта новая боль отрезвила затуманенное сознание. У Надежды прояснилось в глазах. Она посмотрела на свое тело, вниз, – и опрокинулась на спину.

Печь, стол, занавеска в углу пошли-поплыли, все ускоряя кружение, и Надежда принуждена была закрыть глаза. Но и сквозь разноцветные круги, чередующиеся с черными пятнами, она видела свою голую грудь и живот. На теле живого места не было – сплошной синяк. А на бедрах засохли пятна крови. И так болело, так все болело внутри, в женском, тайном месте…

Надежда закрыла глаза и принялась собирать расползшуюся по телу боль. Она представила себя одной огромной ладонью, которая стискивает обрывки огненно-красных ниточек, сматывает их в клубок, а потом, сжимаясь в кулак, давит клубок, пока от него не остается одно едва сочащееся болевыми импульсами пятнышко.

Ну вот. Надежда рывком, в прыжке, поднялась с пола – и тут же повалилась снова. Но не боль сшибла с ног: в окне мелькнуло чье-то лицо.

Надежда пошарила вокруг, но не нашла, чем прикрыться, и отползла под стол. У нее было несколько секунд, пока глаза того, кто приник к стеклу, привыкнут к темноте. К тому же стол стоял под самым окном, и через трещину в стекле Надежда могла слышать каждый звук.

– Видно? Нет? – Голос женский.

– Ни хрена не видно! – Еще один женский. – Может, она вже подалась видселя?

– Ты шо? Я с белого дня глаз с крыльца не свожу. Дрыхнет еще. Эти-то небось уходили ее до полусмерти! – возразил первый голос. – Ладно, пошли пока. Выползет ведь рано или поздно!

Хлопнула калитка: бабы ушли, однако Надежда по-прежнему лежала тихо.