Моя последняя ложь

Затем настает черед леса. Я наношу краску шпателем широкими, огромными мазками. Весь процесс занимает несколько дней. Иногда я пишу неделями, и мне становится дурно от запаха. Я использую много краски, накладываю слой за слоем, и картина обретает объем.

Я слышала, как Рэндалл хвастается потенциальным покупателям, мол, она пишет как Ван Гог, толщина слоев краски – два с половиной сантиметра. Я предпочитаю думать, что просто люблю изображать природу и поэтому не могу позволить себе создавать гладкие полотна. В лесу такого не бывает. Здесь валяются щепки коры. Тут – поросль мха на камнях. Землю укрывает слой листьев, которого хватило бы на две осени сразу. Именно это я пытаюсь написать, царапая, создавая неровности, выводя круги.

Я добавляю новые и новые мазки, и каждая картина размером в стену постепенно поддается темному лесу моего воображения. Лес густ. Туда нельзя ходить. Там опасно. Деревья нависают, они темные и выглядят угрожающе. Лианы не вьются, а скручиваются в пружины, превращаются в удавки. Понизу все заросло кустарником. За листвой не видно неба.

Я пишу до тех пор, пока на холсте не заканчивается место. Девочек к тому времени поглощает лес, и теперь они похоронены среди деревьев, лиан и листьев, они незаметны. И тогда я понимаю, что картина закончена, и ставлю подпись рукоятью кисти в правом нижнем углу.

Эмма Дэвис.

Это имя в таком же написании (его едва можно прочесть) теперь украшает стену галереи, приветствуя новых посетителей. Те проходят сквозь неуклюжие раздвижные ворота бывшего склада в районе Митпэкинг. Остальные стены завешаны картинами. Моими картинами. Их двадцать семь.

А это моя первая выставка.

Организуя вечеринку по случаю открытия, Рэндалл выложился на все сто. Он превратил здание в подобие городского леса. Стены цвета ржавчины, по залу расставлены срубленные в Нью-Джерси березовые стволы. На заднем плане едва слышна легкая электронная музыка. Освещение заставляет думать, что на дворе октябрь, хотя до Дня святого Патрика всего неделя, а на улице слякоть.

Галерея набита битком. Рэндалл постарался на славу. Тут есть коллекционеры, критики и обычные зеваки. Они толкаются, споря за место у картины, держат в руках бокалы шампанского и тянутся за канапе с грибами и козьим сыром. Меня уже представили десятку людей, и я мгновенно забыла их имена. Это важные люди. Важные настолько, что Рэндалл шепчет мне на ухо, кто они, пока я пожимаю им руки.

– Из «Таймс», – говорит он о даме, с головы до ног одетой в оттенки фиолетового.

О мужчине в безупречно сшитом костюме и красных кроссовках он шепотом произносит лишь одно слово: «Кристис».

– Впечатляет, – произносит мистер Кристис и кривовато мне улыбается. – Смелые полотна.

Его голос звучит удивленно, будто бы женщины на его памяти никогда не работали в смелой манере. А может, его сбил с толку тот факт, что в жизни я никакая не смелая. По сравнению с другими масштабными личностями из мира искусства я – серая мышка. Я не ношу фиолетовые наряды и яркую обувь. Сегодня я одета в маленькое черное платье и черные туфли на низком каблуке. И это по моим меркам очень нарядно. В остальное время я ношу штаны цвета хаки и заляпанные краской футболки. Единственное украшение, которое я ношу, – серебряный браслет с подвесками. Он сопровождает меня повсюду. С него свисают три маленькие птички из крашеного олова.

Однажды я рассказала Рэндаллу, что одеваюсь так просто, чтобы не затмевать свои картины. Я хочу, чтобы сияли они. На самом деле смелость что в характере, что в выборе одежды кажется мне бесполезной.

Вивиан была смелой.

Ей это не помогло. Вивиан исчезла.

Во время знакомства я широко улыбаюсь – так меня научил Рэндалл, – принимаю комплименты и скромно отвергаю вопросы о творческих планах.

Когда Рэндалл заканчивает знакомить меня с людьми, я смешиваюсь с толпой, но призываю себя не оглядываться в поисках заветного красного стикера, сигнализирующего о том, что картина продана. Я стою с бокалом шампанского в углу, и ветка свежесрубленной березы касается моего плеча. Я осматриваюсь, ищу знакомые лица. Их много, и я чувствую прилив благодарности. Странновато, конечно, видеть их в одном месте. Друзья из старшей школы, коллеги из рекламного агентства, художники, родственники, приехавшие на поезде из Коннектикута.

Все они мужчины, за исключением моей кузины.

И это не просто случайность.

Я оживляюсь, когда наконец, стильно опоздав, появляется Марк. Он гордо улыбается, обводя глазами галерею. Обычно он говорит, что ненавидит мир искусства, но вписывается он прекрасно. Он бородат, его волосы разметаны в художественном беспорядке, пиджак в клетку накинут поверх поношенной футболки с Микки-Маусом. Его красные кроссовки заставляют мистера Кристиса нервно курить в сторонке. Проходя сквозь поток людей, Марк хватает бокал шампанского и канапе и сразу начинает задумчиво жевать.

– Сыр спас ситуацию, – говорит он. – А вот грибы чудовищно водянистые.

– Я не пробовала, – отвечаю я. – Слишком волнуюсь.