Моя повесть-1. Хлыновск

    Аненка шла жать на полсилы, в чем ей завидовали подруги-девушки.

    - Это была моя последняя девичья волюшка, - рассказывала мать. - Но зато и надышалась я ей досыта за это жнитво. Воздух степной, медовый… Народу со всего света, казалось, набралось - мордва, чуваши, татары - на всех языках говор. Песни ночью по степи раскинутся, словно навзрыд вся земля застонет. Костры, как пожары по степи… А зори какие! Нет, уж таких зорь не увижу больше…

    - Почему? - спрашиваю.

    - А ты бы как думал. - молодость моя вернется? Глаза прояснятся? Оттого так и виделось, что молода была. Жизнь-то передо мной скатертью развертывалась, а теперь она на салфеточке - тут вся…

Глава четвертая

ЛИНИИ СОШЛИСЬ

    Хорошее в том году выпало лето. Жара и дожди прошли вовремя. Сбор хлеба и молотьба были удачными. Да и вести с войны были благоприятны, победоносные. Каждая семья, у которой кто-либо из родни участвовал на войне, была уверена, что вот их парень собственноручно и побеждает врагов лютых и уже, конечно, живым да еще с медалью вернется домой.

    К осени появилась первая партия пленных турок. Толпами бросились хлыновцы к тюремному замку на Острожную улицу, чтоб полюбоваться на порабощенного врага, и тут хлыновцев постигло разочарование: никакой перед ними лютости, в цепи и кандалы закованной, не оказалось. Сидят на тюремном дворе самые что ни на есть простые люди, мужики, как и наши, лопочут только по-ихнему да фески у которых на головах, а сами оборванные и измученные за дорогу. Начались соболезнования: вот, мол, и наши парни где-то там, в Туркии, так же мучаются, и понесли хлыновцы врагу лютому кокурок сдобных, холстины, обрезок сапожных.

    Бабье лето наступило в полной красоте. Серебряные паутины сверкали на солнце; золото и багрянец опавших листьев покрыли дороги и прогалины леса; калина и рябина огнились своими гроздьями…

    Аненка с матерью отбывала вторую страду: по грибы, за орехами, за калиной. В лесу праздник. Шум и многолюдие. Пестрят сарафаны и рубахи. Смех, песни, ауканье… Хорошему грибнику на таком базаре делать нечете. Надо уходить на Ровню, где в чащине леса растет калинник, а на полянках между березами попадаются белые грибы.

    Я с бабушкой ходил по грибы. В лесу бабушка вела себя скрытно, чтоб голоса не подать, и мне запрещала шуметь.

    - Ты на гнездо наткнешься, а бабища какая-нибудь на голос привяжется - и ну обирать твою находку…

    Помню ее начальную грамоту.

    - Глаза поверху не таращь… В лесу соблазна много: и тебе птичка зачирикает, и цветочек в глазах замельтешится, а ты о грибе думай… Дурной гриб наружу лезет, а настоящий гриб скрыто растет, листочками, землицей укроется… Для начала не привередничай, собирай, что Бог пошлет - петом разберешься: груздь пойдет и маслята выбросишь.

    Меня удивляла зоркость бабушки: под неприметной для меня вздутостью хвои бабушка вскрывала целые семьи рыжиков, копнув палочкой перегной, вскрывала в пятерню величиной груздь…

    - Кузярка, сбегай на пригорок, вон из-под листа боровичок виднеется. - А ей уже было за семьдесят лет.

    В глубокой старости, наблюдая, как моя мать при помощи очков вдевает в иголку нитку и мешкает, бабушка говорила:

    - Да ты бы стекла сняла - мешают, чай… А то давай, я тебе вздену.

    Собирая на ходу, что попадалось, добралась Федосья Антоньевна с дочерью на Ровню в тайные белогрибные места. Анена только ахает на толстые корневища. Здесь уже ее не учить - грибы сами в лукошко просятся. Обобрали одно место. Бабушка хворостинку на дерево повесила, - мету поставила, - и пошли мать с дочерью дальше, ошаривая траву возле пней…

    И вдруг голос женский, строгий такой, звонкий из чащи.

    - Я присела от неожиданности, - рассказывала мне моя мать, - а голос говорит: - Сергей Федорыч, дитятко мое любимое, что же это ты дубиной стоеросовой в небо уперся?

    Женскому голосу отвечал мужской, молодой:

    - Я, мамаша, смотрю, словно бы гуси полетели.

    - Куры полетели об эту пору… Угораздило меня, грешную, обузу с собой взять. Духу ты лесного не чувствуешь, - продолжал женский голос. Мужской добродушно отвечал: - Чувствую, мамаша, лопни глаза, чувствую, так спать хочется - просто деваться некуда…

    Федосья Антоньевна подала было знак дочери, чтоб уйти подальше от голосов, но листва раздвинулась, и к ним вышла крупная, моложавая старуха. Чернобровая, с длинным разрезом век, из которых смотрели живые, пытливые серые глаза. Плоский, чуть поднятый нос и широкий рот с тонкими губами делали выражение лица строгим и заносчивым. Следом за ней выкарабкался из чащи высокий парень с лицом, опушенным бородой. Он первым снял картуз, поздоровался и присел в сторонке у дерева. Женщины заговорили:

    - Мир вашему.

    - Подите к нашему… - Осмотрели грибы; похвалили одна другую за добычу. Затем последовал обычный разговор. Незнакомая говорила певуче, особенно ударяя на слогах:

    - Чьи будете?

    - С Малафеевки. Вдова я Пантелея Трофимова, щепни-ка, - отвечала Федосья Антоньевна.

    - Как же, знаю… А я Водкина, Арина Водкина… Может, слышала про моего Федора Петровича?

    - Слышала, слышала. Мой покойник знавал твоего Федора… А это дочь моя - Анна.