Моя повесть-1. Хлыновск

    С зимой у меня связано одно из ярких воспоминаний о Тане. Да зимой мы и виделись с нею чаще, чем летом. Бабушки соберутся вечерять в избушке Андрея Кондратыча или у нас - тут и мы с Таней. Учим уроки, проверяя один другого, или читаем по очереди. Старухи прялками шуршат, а мы в тридевятом царстве за каким-нибудь Бовой-королевичем гоняемся мыслями. А бывало и так, разойдется которая из старух и заведет свою сказку. Потянет то летним лесом сосновым, то бурей зимней завоет сказка. Мчатся, едут сильные и могучие: туда - не знай куда, привезти то - не знай что. Дел не переделать и время девать некуда; медленно за солнцем движутся времена и люди: прийти не придут - лишь бы шли; найдешь либо нет - были бы поиски.

    Начало Тани относится ко времени и моего появления на свет. По рассказу Андрея Кондратыча, ее приемного отца, которого Таня упорно называла дедушкой, начало с девочкой обстояло так.

    Под Сретенье произошло это. Уже к утрени отблаговестили. Брел он вдоль порядка окраинной улицы, рассчитывая дойти до углового дома, присесть отдохнуть там, да и восвояси. Ночь уже рассеивалась. Серело по горизонту за Волгой. Идет Кондратыч и слышит - впереди него вдоль домов кошка замяукала. Прислушался чутче: словно бы не кошка - ей рано таким голосом упражняться - чай, не март месяц. Еще прислушался - и оказывается, словно ребенок хлипает. Откуда ребенку быть? Сквозь избу разве, - да не услышишь так ясно сквозь избу. Идет, рассуждает, вслух себя спрашивает, чтоб веселее было, а звук все яснее делается и ни в какой кошке тут дело, - плачет дитя малое. Только заглушенно плачет, словно из-под завала какого. Прибавил шагу. Поравнялся с шатровым домом Голикова, у которого крыльцо наружу выходит, и - ничего в этом месте не стало слышно. "Померещилось", - думает Андрей Кондратыч. В это самое время на нижней улице два человека, не то рано вставших, не то еще не ложившихся, вступили в перебранку. По голосам - не воры, но надоумить их надо. Кондратыч зачокал караульными палками:

    Эй вы, там,

    Которым не спится, -

    Спать не мешайте другим.

    Стуком палок и было, очевидно, окончательно потревожено живое существо, находившееся в одноручной корзине на крыльце шатрового дома.

    - Хвать я за корзину. Дрожу весь. Небесные силы - младенец погибает! Мороз стоял крепкий тогда. Расстегнул я ватошник. Сел на приступь, а корзинку себе на колени взял и окрыл полами. Сижу, думаю, о судьбе детской горюю, а корзинку ногами раскачиваю, словно зыбку. В корзинке и затихло, уснуло. На улице как днем сделалось. Не утерпел я - быстро, быстро приоткрыл ветошь, да пеленки до головки самой и увидел существо одинокое, человеческое, в брось брошенное. Ухватило меня за сердце. Кому отдать? - себя спрашиваю, - а коль и те выбросят? Не буду отдавать, пусть эта жизнь будет мне, бобылю, предоставлена. Укрыл, укутал, да, видно, разбудил, - опять запищало дите. Взял корзинку на руку, застукал песенку-баюшку и к избенке спешу - только бы не оскользнуться. Вот так оно и было дело.

    В корзине оказалась девочка. Поверх распашонки на ней был крест староверческий с "да воскреснет Бог и расточатся врази Его". К гайтану была прицеплена бумажка со славянской надписью с титлами: "Татиана. Святое крещение возымела Генуария 28. Пречистая Владычица, в руце Твои предаю плод сей… Люди добрые, простите матери грех великий…"

    Первые дни мои бабушка и мать возились с ребенком. Потом Таня перешла на присмотр к сестре Андрея Кондратыча - Анне Кондратьевне, бездетной вдове, жившей недалеко от избушки брата.

    С первых же лет стала слышать Таня о себе: "подкидыш", "сиротка", "безродная". Хлыновки своей жалостью могли кого угодно с ума свести. Как начнут сиротинить да оплакивать "дите без роду, племени", "участь горькую без родной мамыньки", то на любого и взрослого тоску наведут, а ребят изводили хлыновки в совершенстве. На поминках, бывало, придут с кладбища, сиротки ребятишки тут же в избе играют. Вот бабы и начнут жалость распускать - сиротки в рев ударятся, целый день не свои будут, игры бросят, только успокоятся, а бабы и завтра и долго потом на сиротстве чужом будут себя тешить, причитать да плакаться.

    Казалось, что любовь к детям такая нежная, но ведь каждая из них драла самым беспощадным образом своих племенных малышей. По военным кликам и не разберешь, бывало, кого такая хлыновка избивает: "Пащенок, выкидыш, паскудник эдакий, ни дна тебе ни покрышки", и все эти термины отпечатывались на сиденье дитяти.

    К счастью для нашего брата, матери дрались плохо. Ребятишки приблизительно с трех лет уже знали приемы выскальзывания из рук и колен матери, так что бедная родительница сама себе наделывала синяков, не попадая по отпрыску. А с шести-семи лет ребята уже настолько овладевали быстротой ног, что редкий из них давался в руки раньше, чем умученная в беговом соревновании мать делалась безвредным бойцом.

    Отцы реже били детей, их энергия обычно разряжалась на женах. У отцов рука тяжелая, да и столкновений с детьми меньше. Но случаи калечения ребят от не удержавшего руку отца бывали.