Моя профессия

Многое было мне непонятно в Чехословакии той поры. Во главе государства стоял тогда Масарик. Дипломатических отношений между нашими странами не было, а Прага просто кишела русскими эмигрантами. Самыми разнообразными – и военными в обмундировании царской армии и штатскими. Встретил я там несколько учителей из реального училища и несколько моих товарищей по этому училищу. Растерянные, удивляющиеся тому, что мы приехали из большевистской Москвы, и еще больше удивляющиеся тому, что мы опять собираемся вернуться в эту большевистскую Москву. Потом я вспоминал о них, когда смотрел во МХАТе «Дни Турбиных». Потерянные люди. Были там и несколько бывших актеров Художественного театра. С ними встречался Немирович-Данченко. Они не были довольны встречей, так как Немирович неожиданно для них «оказался советским».

И все-таки я полюбил Прагу. За многое полюбил. За красоту города. За удивительную стройность пражского кремля – знаменитых Градчан, за кукольные фигурки апостолов, выходящих в полдень и в полночь на маленький балкончик перед часами городской ратуши, за игрушечные домики Златой улички, на одном из которых сидела обыкновенная кошка, казавшаяся тигром по сравнению с размером крыши. За каменные своды и деревянные столы пятисотлетней пивной «У Флека», с ее черным вкусным пивом, ломтиками злой редьки и песнями пражских студентов. Но больше всего, конечно, полюбил я людей, с которыми подружился. Их распевную речь с растянутыми слогами, их радушие и гостеприимство.

В Америке

Огромный немецкий пароход «Колумбус» повез нас из Бремерхафена в Нью-Йорк. Мы плыли шесть дней. Океан – это что-то неизмеримо большое? Нет, это совсем не так. Вот Балтийское море, по которому мы плыли в Германию, было действительно огромным и невероятно могучим. А океан выглядел маленьким, как чайное блюдце. Во все время пути оставался одним и тем же. Только менял цвет. На нем не было ни островов, ни встречных пароходов: нечем было мерить ни скорость, ни расстояние. Один раз только во время небольшого тумана на мачту села маленькая птица с желтым хохолком. Вероятно, мы проплывали мимо каких-то островов. Но об этом знала только птица. Мы их не видели. Птица посидела, пощебетала и улетела. А потом, ранним утром, возникла статуя Свободы. Нью-Йорк.

Я не знал английского языка. Мне сказали, что «р», два «о», «м» – это значит «рум» – комната. Если я прочту это слово на стекле какого-нибудь окна, это значит, что можно войти и снять комнату. Вот так без всякого языка я встретился с Америкой. Слова входили в мои уши, как входят они в уши годовалого ребенка. Я понял, что если я благодарю какого-то человека, то должен сказать «сенкью», но что это выражение состоит из двух слов – «сенк» и «ю», – я узнал много позже.

В те годы русские в Америке – это было почти что чудо, тем более если эти русские из Советской России. В маленьком магазинчике я покупал хлеб и сосиски на ужин. Какой-то человек, поняв, что я не говорю по-английски, все добивался, кто я такой. Я сказал «рашн» – русский. Он обрадовался. Оказывается, он тоже русский. «Откуда приехали?» – «Из Москвы». – «Давно?» – «Четыре дня назад». – «Четыре дня?» И человек выронил из рук сверток с сосисками. «Будете жить в Нью-Йорке?» – «Нет, в мае домой». – «Куда?» – «В Москву». – «Как – в Москву? У нас же просперити. Вы что, коммунист?» – «Нет, беспартийный». – «И все-таки возвращаетесь?» – «Конечно». Человек поднял с полу сосиски и на своем примере стал убеждать меня в том, как хорошо в Америке. Он баритон, поет между сеансами кинокартин, шесть раз в день. Всегда одно и то же – пролог к «Паяцам». У него свой задник, свой занавес и, конечно, свой менеджер. Он обеспечен и доволен. Мне было трудно понять, как можно быть довольным, если ежедневно по шесть раз в день петь одно и то же, а ему было трудно понять, чем это плохо. Мы расстались, и я, подойдя к прилавку, с трудом выговорил: «Гив ми плиз фор хот доге» – «Дайте мне, пожалуйста, четыре горячие собаки». Горячими собаками американцы называют сосиски.

В Нью-Йорке я познакомился с двумя кукольными театрами.

Один из них назывался «Джюиш мэрионет тиэтр», то есть «Еврейский марионеточный театр». Несмотря на слово «марионеточный», в этом театре играли «хэнд-папетс», куклы на руке.

Устройство сцены было похоже на сцену «человеческого» театра с кулисами, падугами и писаными декорациями. Декорации и куклы внешне, пожалуй, напоминали рисунки Шагала. Не зная языка, я плохо понимал содержание спектакля, но, судя по персонажам, манере игры и реакции зрительного зала, пьеса была бытовой сатирой.

Люди этого театра мне понравились. Театр явно не приносил им никакого дохода и существовал только потому, что его создатели верили в искусство кукол и его общественную полезность. Среди работников этого театра были и коммунисты, и мне, актеру, приехавшему из Советского Союза, из Москвы, они очень обрадовались.