Моя рыба будет жить

Мама уехала на следующий день, потому что ей пора было на работу, но мы с папой задержались, помочь Мудзи привести в порядок вещи Дзико. Не то чтобы у нее было много имущества. Не владела она практически ничем, кроме нескольких старых философских книг, принадлежавших когда-то Харуки № 1, про которые папа сказал, что он их заберет. Единственное, что по-настоящему заботило Дзико, — судьба Дзигэндзи, но маленький храм ей не принадлежал. Он принадлежал главному храму, и они все еще надеялись продать его под застройку, но, к счастью, рынок недвижимости рухнул после того, как лопнул экономический пузырь, и перевозить могилы было дорого, так что они решили подождать. Это значило, что Мудзи могла остаться, по крайней мере, на время, и наш семейный алтарь мы тоже могли держать здесь. Мудзи обещала заботиться о нем, как о своем собственном, а это, по моему мнению, так и было, потому что она стала нам вроде как тетушка, и я пообещала ей, что буду приезжать в храм летом, и в марте тоже, каждый год, чтобы помогать ей с поминальными службами по Дзико. Так что все неплохо устроилось, по крайней мере, на время.

Рут

1

Маленькое уэйлтауновское кладбище было не так уж далеко от дома, но у Рут руки не доходили ездить туда так часто, как надо бы. На могиле родителей она посадила кизиловое деревце, но в то первое лето у них была засуха, и поливать его она забывала, так что, хотя деревце и выжило, части ветвей оно лишилось, потеряв вместе с тем приятную симметрию. Ей было стыдно.

— Прости, мам, — сказала она, щеткой сметая зимние напластования палых листьев и пыли с маленькой гранитной таблички, на которой значилось имя матери. — Плохо это у меня получается.

Конечно, мать ничего ей не ответила, но Рут знала, что ее эти вещи не трогали. Масако никогда не видела смысла в ритуалах, никогда не помнила дней рождений и не отмечала никаких дат, и, в общем, считала подобные события поводом для излишней суеты. И Рут в целом была с ней согласна, но, прочитав у Нао описание похорон Дзико, вдруг поняла — ей жаль, что в свое время она так мало сделала для того, чтобы отметить уход матери.

Смерть матери стала весьма скромным событием. В последние годы жизни у нее развился рак челюсти, но к тому времени, даже если забыть об осложнениях, вызванных Альцгеймером, она была чересчур слабой и хрупкой, чтобы пережить хирургическое вмешательство, которое потребовало бы изъять половину челюстной кости. Ее онколог порекомендовал паллиативное облучение, которое не вылечило бы рак, но помогло бы облегчить страдания. И оно помогло. Опухоль отступила, очаг зажил, но к тому времени ей требовалось больше ухода, чем Рут с Оливером могли предоставить ей на острове, и они перевезли ее в санаторий в Виктории, где она провела последние два года жизни. Когда опухоль вернулась, они попробовали повторить серию облучений, но к тому времени у ее матери не было уже ни сил, ни воли для выздоровления, и она впала в кому.

Смерть пришла быстро. Это случилось поздно ночью, когда санаторий был погружен в тишину. Рут с Оливером были рядом, оба читали. Внезапно глаза матери широко раскрылись, слепые, невидящие, и она попыталась сесть. Дыхание у нее стало частым, прерывистым. Рут обхватила руками маленькое напряженное тело матери. Оливер прикоснулся ко лбу. Она расслабилась. Веки ее затрепетали, и свет будто отхлынул от лица. Еще немного она держалась, едва ощутимо, на грани, а потом выдохнула один последний раз — и ушла.

Они побыли с ней еще, не желая оставлять ее в одиночестве, на случай, если ее дух был еще где-то здесь. Они держали ее за руки и разговаривали с ней, пока тело ее не остыло.