Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой

Как принято писать в сентиментальных романах: «Ничто не предвещало в то утро роковой встречи…» Мою встречу с Nicolas (как привыкла называть его на французский манер, так и продолжаю) нельзя назвать роковой, но это же жизнь, а не сентиментальный роман. Хотя жизнь такой романтичной женщины, как я, мало чем отличается от сентиментального романа. Какова я? Кокетничаю сама с собой! Признаюсь честно – этот дневник я пишу не только для себя, но и для кого-то еще. Для кого – не знаю и не хочу знать, потому что при жизни не намерена показывать его никому. А потом… А потом мне хочется оставить после себя какой-то след. Детей у меня нет, ничего замечательного я за свою жизнь не сделала и вряд ли уже сделаю, но не хочется уходить, не оставив после себя ничего. Уходить мне вообще не хочется, хочется жить. Хандра, к счастью, давно меня не посещает (вот что значит не чувствовать себя одинокой!), жизнь моя устроена не самым плохим образом, здоровье позволяет наслаждаться жизнью, так почему бы и не пожить в свое небольшое удовольствие? И почему бы не оставить после себя хотя бы такие куцые мемуары? Может быть, кто-то когда-то где-то прочтет их и узнает, что жила на белом свете смешная и глупая девочка Белла Фельдман, которая выросла, прожила жизнь, состарилась, но в глубине души осталась все той же девочкой, больше всего на свете любившей сидеть на коленях у отца и чтобы он гладил ее по голове и ласково говорил: «А книп дир ин бекеле!»[26]

Серьезные люди пишут мемуары обстоятельно, начинают со дня своего рождения, описывают жизнь шаг за шагом, делают глубокомысленные выводы, но у меня для этого недостает усердия. И ума для глубокомысленных выводов, наверное, тоже недостаточно. Отрывочные нерегулярные заметки – вот предел моих возможностей. «Что есть, то есть», – говорил отец в пятницу, когда подводил недельный итог. Не исключаю, что когда-нибудь сожгу свои записки. Что можно Гоголю, то можно и Моголю.

Опять отвлеклась… И впрямь, как будто роман пишу, слов много, а смысла мало. Итак, это случилось вчера, когда мы с Ниночкой отправились на Ваганьковское кладбище. Анечкину могилку мы так и не нашли, несмотря на то, что обошли почти все кладбище. Пишу «почти все», потому что ходили мы по местам дореволюционных захоронений. Часа через три, когда в глазах у меня рябило от букв и цифр, Ниночка вспомнила о срочном деле, какой-то просьбе Алисы Георгиевны, которая совершенно вылетела из ее головы. Я сказала, что хочу побродить здесь еще (атмосфэра кладбища умиротворяла), и заверила добрую Ниночку, что прекрасно доберусь домой сама. Что тут сложного? Села в такси да назвала адрес. Я уже ученая, не позволю везти себя кружным путем. Ниночка убежала, а я решила вернуться к могиле Саврасова. Мне всегда нравились его пейзажи, такие простые, едва ли не бесхитростные, но в то же время такие живые, искренние. «В искусстве нельзя преувеличивать», – говорит сестра, и она права. У Саврасова нет буйства красок и каких-то изысков, но его картины настолько хороши, что даже репродукции их можно рассматривать долго-долго. Все никак не получается посетить с сестрой Третьяковскую галерею, то одно мешает, то другое. Идти туда одной мне не резон, потому что картины хочется не просто смотреть, но и обсуждать, делиться впечатлениями, сравнивать, иногда даже поспорить… Но я непременно соберусь туда в самом ближайшем времени, если не с сестрой, то с Nicolas.

Итак (снова это «итак»!), я подошла к могиле Саврасова, постояла перед ней немного, размышляя о горькой судьбе этого великого художника, а когда уже собралась идти к выходу, услышала неуверенное:

– Изабелла?

Мужской голос, «драматический баритон», как сказала бы сестра, назвал мое имя. Мое, потому что имя у меня для Москвы достаточно редкое.

Я обернулась на голос, но сразу не узнала Nicolas, потому что он был в шапке и еще потому, что не могла даже предположить, что встречу его здесь.

– Изабелла! – повторил он, уже не вопрошающе, а утвердительно.

Только один голос на свете произносил два «л» в моем имени так, словно раскатывал их языком во рту, отчего согласные звуки превращались в некое подобие гласных. Только один голос… И принадлежал он человеку, в которого я когда-то была влюблена до беспамятства. «До беспамятства», это когда не можешь думать ни о чем, кроме него и своей любви к нему, когда живешь, словно во сне, когда живешь лишь в те минуты, что проводишь с ним, а все остальное время как будто спишь. Я на мгновение перенеслась в прошлое, вернулась обратно и перестала отдавать себе отчет в том, где я нахожусь.

– Николай Николаевич! – ахнула я, впервые в жизни называя его по имени-отчеству. – Это вы?! Неужели?!

– Я! – коротко и просто ответил он, снимая шапку.

Голова его была седой, лицо покрывали морщины, редкие, но глубокие, голос изменился, словно подсох, да и сам он весь как будто подсох, но взгляд, которым он смотрел на меня, остался прежним. Глаза ничуть не изменились, остались такими же живыми, что и были. И искорки в них мелькали точно так же.