Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой

Сестра говорила так серьезно, словно я знакома хотя бы с одним высокопоставленным коммунистом. Я только с Е.А. знакома, и то заочно.

21.11.1961

Сегодня мне вздумалось поинтересоваться у сестры, не желает ли она побывать в Таганроге. Меня в последнее время потянуло на родину.

– Сама не поеду и тебе не советую! – сказала сестра. – Ты только представь, как ты идешь по улицам, которые помнишь с детства, и не узнаешь их, представь, как ты подходишь к нашем дому и видишь, что в нем живут чужие люди…

Дальше она не смогла продолжать, а я не смогла слушать. Когда немного успокоились, смотрели мой альбом с фотографиями. У сестры почти не осталось семейных фотографий. Чемодан, в котором они лежали, украли в Ростове. Не исключаю, что сестра могла порвать их после отъезда родителей и брата. В глубине души (это несколько раз проявлялось намеками, отдельными словами) она считает себя «брошенной на произвол судьбы». Ее право.

22.11.1961

Судят двоих немцев, американских шпионов. Не понимаю, как здесь можно заниматься шпионажем, если даже в кругу друзей люди стараются не рассказывать ничего о своей работе и даже не называют ее. Фразы вроде «я работаю в «ящике» или «я работаю на номерном предприятии» исключают всякую возможность дальнейших расспросов. Я имею в виду не актеров, те не только сразу назовут, в каком театре они служат, но и все свои роли перечислят, я о научных работниках и конструкторах, которых много среди наших соседей и среди знакомых тоже встречаются. Сразу же, как я только приехала, сестра строго-настрого предупредила меня, что если человек не говорит о работе, то не надо о ней спрашивать. «Ты можешь интересоваться из любопытства или же решишь, что твой собеседник попросту стесняется, а тебя примут за шпионку, – сказала мне она. – Не забывай, что ты приехала из капстраны». Я приняла ее слова к сведению. А вот мне, как только узнают, откуда я приехала, задают много вопросов. Эти вопросы нередко бывают нескромными, а иногда – удивительными. Водопроводчик, который чинил нам кран, узнав, что я долгое время жила за границей, прищурился недоверчиво и спросил меня, как фамилия генерального секретаря американской компартии. Я и не знала, что в Америке есть компартия! Насладившись моим недоуменным молчанием, водопроводчик покачал головой и презрительно сказал: «Приедут из Нижнего Сволочка, а строят из себя иностранцев». Сестра очень смеялась, когда я спросила у нее, где находится Нижний Сволочок. «Рядом с Великими Жопами!» – сказала она. Только после этого я поняла доморощенный humour[79] водопроводчика. Таких «острословов» в Таганроге называли «сухопутными моряками».

24.11.1961

– Уйти, что ли, к Завадскому? – сказала вчера сестра. – Ирина советует.

Я уже научилась различать нюансы. – «Завадский» – то это знак расположения, «Юрочка» – снисходительное, «Юрка» – недовольство. Для меня это выглядит так – «Беллочка» – «Белла!» – «Белка».

– Он ведь, если положить руку на сердце, человек неплохой, просто его иногда заносит…

А кого из нас не заносит? Сестру не заносит? «Ой, не рассказывайте мне про лепельских евреев, я сама оттуда!» – говорила в таких случаях мама. Всех заносит, только одних редко, а других по семь раз в день, и в обычные дни, и по праздникам.

– А так он добрый, может помочь человеку без всякой выгоды для себя. Однажды один из его учеников откусил нос своей любовнице…

– Откусил нос?! – ужаснулась я. – Ты рассказываешь мне пьесу?

– Я рассказываю тебе жизнь! – строго поправила сестра. – Один из студентов театрального института откусил… точнее – укусил за нос свою любовницу, причем иностранку, чешку или польку, не помню уже. Укусил до крови, ей швы накладывали. Это случилось лет десять тому назад, где, уже не помню, кажется, в ресторане. Студент приревновал свою девчонку к кому-то, и они начали ссориться. Подробностей я не помню. Обезумев от ревности, он укусил ее за нос. Прокусил до крови, хорошо еще, что не откусил совсем. Тогда его непременно осудили бы за попытку людоедства. А так – обошлось. Завадский принял личное участие в судьбе этого оболтуса, ходил к пострадавшей, просил смягчиться и не настаивать на наказании, это же телесные повреждения, за такое сажают. Ходил сам, приводил оболтуса, умолял, и, в конце концов, она уступила, не стала настаивать на наказании. Отелло остался на свободе и даже закончил институт. Но любви пришел конец…

– Еще бы! – сказала я. – Какой ужас! Как можно любить человека после такого!

– Всякое бывает, – возразила сестра. – Правда, нос на моей памяти пытались откусить всего раз.