Моя сто девяностая школа

Моя жена, которую я привел на встречу, настояла, чтобы я посадил рядом с собой Аню Труфанову, что я и сделал (и, не скрою, с удовольствием). Наполнили бокалы и осушили их за нашу 190-ю школу, за нашу Лентовку (так мы все ее называем).

Надо заметить, что пили далеко не все мужчины, а уж о женщинах и говорить нечего: очень многие были на диете. Ели тоже мало. Может быть, еще и потому, что все были очень взбудоражены нашей встречей.

Звучали взволнованные тосты. А в соседней комнатке плакали официантки. До них доносились наши слова, и они вспоминали своих друзей юности и расстроились, что не могут их увидеть. Одна официантка, накладывавшая в вазочки мороженое, на мой вопрос — почему вы плачете? — сказала: «Я вспомнила свою маму…»

Конечно, были остроты по поводу того, что я сижу с Труфановой. Павка Старицкий вспоминал, как я безответно любил, и признался, что он сам был одно время в нее влюблен.

И тут поднялась Таня Чиркина:

— Товарищи! Что это за разговоры — «влюблен», «Аня Труфанова»? Надо быть точными — Володька был влюблен в меня.

— Тут что-то не так, — возразил я, — я был влюблен только в Аню.

— А документы? — возразила Татьяна.

И она раскрыла сумочку и вынула из нее пачку писем.

Их было штук двадцать. Она их хранила с 1921 года.

Они пережили голод, холод, войну, блокаду…

И началась читка этих писем.

Там были мои стихи, адресованные Тане, мой вызов на дуэль Леньке Селиванову за то, что он провожал Таню домой, фамилии моих секундантов Навяжский и Данюшевский — и даже засушенный цветок шиповника.

Это был мой почерк. Я, конечно, смутился, а Аня Труфанова поняла, что я уже тогда был бабником.

И тут вскочил Бродский и с обидой в голосе сказал:

— Почему, Таня, ты говоришь о Володьке, когда в тысяча девятьсот двадцать первом году был влюблен в тебя я?

— Тоже есть документы! — закричала Татьяна и вынула из сумочки еще пачку писем. Это уже были письма Бродского.

— «Опасные связи»! — сказала Элла Бухштаб. — Начинается Шадерло де ла Кло…

— Минутку внимания! — воскликнула Труфанова. — Прошел уже пятьдесят один год. Может, теперь мне скажут — кто в декабре двадцать третьего года положил мне в парту дохлую крысу? Будьте честными!..

И тогда поднялся со своего места кораблестроитель Александр Дмитриевич Чернов и, слегка смутившись, сказал:

— Это был я.

Быстро со всеми попрощался и уехал в Москву на совещание министров.

Исаак Рубаненко сел за пианино, Лена Аплаксина взяла в руки листок с текстом сочиненной мною наспех песни, и мы все запели:

Лентовка, Лентовка! Ты словно винтовка
Со мной в каждодневных боях.
Тебя не забыть мне, родная Лентовка,
Любимая школа моя!
Прошло ведь полвека, но вспомнить нам любо,
И память уходит в полет.
И девушка наша, по имени Люба,
Родною Лентовкой идет…
Мы помним, как взяли мы в руки винтовки,
Чтоб воли врагу не давать.
И с лозунгом ясным: «Мы все из Лентовки»
Пошли мы на фронт воевать.
Обстрелы и голод, бомбежки, блокада,
Но рухнул фашистский злодей.
Не дали увидеть врагу Ленинграда
Лентовцы из школы моей.
Так вспомним же юность свою боевую,
Так выпьем за наши дела,
За наших друзей, за Лентовку родную,
Где молодость наша жила.
За старые классы, за доски и карты,
За темный наш физкабинет,
За добрые старые, дряхлые парты,
За тех, кого с нами уж нет.
За наш Дальтоплан, заседания ШУСа,
За школьный урок за любой,
За нас — неседых, неплешивых, безусых,
За первую нашу любовь!
Мы все поседели, но все же не скисли,
И мы не забыли наш класс,
Мы взрослые люди, но все наши мысли
С любимою школой сейчас.
Забыть ее и на секунду неловко.
Лети ж, наша песня, лети!
Лентовка! Лентовка! Лентовка! Лентовка!
Этапы большого пути.

Конечно, пели плохо, путали слова, но песня всех захватила. Стихи были весьма не ах, но мысли, наверно, правильные, и все пели с воодушевлением.

Светлов и Дунаевский простили бы нам искажение их слов и мелодии.

Потом Леся Кривоносов пел песенку шута из «Двенадцатой ночи» «А джентльменам спать пора» и читал стихи своего сочинения, посвященные нашей встрече.