Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай-ламы XIV

Наконец погода улучшилась, и дорога была открыта. На вершине Натху-ла я попрощался с последними из моих индийских и сиккимских друзей. Когда я пешком шел через горный перевал в Тибет, я увидел, что среди молитвенных флажков, которые тибетцы всегда ставят в высоких местах, были установлены громадные красные флаги Китая и портреты Мао Цзе-дуна. Без сомнения, этим подразумевалось приветствие, но это было печальным приветствием при входе в мою родную страну. Меня ждал китайский генерал, но, к счастью, это был генерал Цзин Жао-жень, заместитель командира дивизии, - один из китайских офицеров, которые мне действительно нравились. Он был искренним, прямым человеком, - разумеется, не единственным, я встречал и других, которые были такими же честными и симпатичными. Я совершенно уверен, что многие из них хотели бы помочь нам, но все они были обязаны подчиняться жесткой коммунистической дисциплине и почти ничего не могли сделать. Однако один из них испытывал столь сильные чувства, что в 1958 году присоединился к нашим партизанским отрядам и воевал вместе с ними девять месяцев, а сейчас он в эмиграции в Индии.

Я решил, что по дороге в Лхасу в городах, через которые мы будем проезжать, - Ятунге, Гьянцзе и Шигацзе буду говорить свободно. После обещаний, которые были даны в Дели моим братьям и мне, я хотел посмотреть, какова будет китайская реакция на небольшую порцию откровенных слов в Тибете. Поэтому в моих речах во всех этих трех местах, также и в Лхасе, я повторял то, что я всегда говорил моему народу, а также китайским и тибетским чиновникам, начиная с моего возвращения из Китая в 1955 году: - что китайцы не являются нашими правителями, а мы не являемся их подданными; что нам обещали автономное правительство и все должны стараться помочь ему по-настоящему заработать. Наша постоянная обязанность - исправлять ошибки, неважно, кем они сделаны - китайцами или тибетцами. Руководители Китая уверили меня, говорил я, что китайцы прибыли в Тибет только для того, чтобы помочь тибетцам, поэтому любой китаец, который не хочет помогать нам, нарушает указание своего центрального правительства.

Я пытался действовать согласно этой политике, стараясь, чтобы любое действие нашего правительства строго соответствовало соглашению из 17 пунктов, и всеми возможными способами стремясь к автономии. Поначалу я не заметил никакой реакции со стороны китайцев, но постепенно начал понимать, что они просто решили, что я действую под влиянием иностранцев.

Вскоре я узнал, что все время, пока я был в Индии, гнев народа против китайцев постепенно рос как в Лхасе, так и в окружающих районах. Главной причиной этого, я думаю, было то, что кхампа и другие беглецы из восточных провинций просочились на запад. И тысячи их установили лагеря вокруг Лхасы для защиты правительства. От них все узнали, какие жестокие методы использовали китайцы на востоке для внедрения своих доктрин, и все боялись, что те же методы вскоре будут использованы и в остальной части Тибета.

Но по мере того, как настроение народа постепенно склонялось в сторону восстания, отношение китайских властей менялось самым необычным и несогласованным образом. Прямо перед моим возвращением был период, когда они были настолько любезны с моими министрами, как могут быть любезны только китайцы. В это время они провели собрание и сообщили Кашагу, что китайское правительство понимает, как народ волнуется из-за предполагаемых в Тибете реформ. Они ни в коей мере не хотят пренебрегать желаниями народа, и поэтому реформы будут задержаны на шесть лет.

Я не знаю, был ли это результат моих протестов Чжоу Энь-лаю в Дели, но, как бы то ни было, слова эти были сказаны слишком поздно, чтобы существенно повлиять на враждебность народа.

В этот же период этого лицемерного дружелюбия, однако, китайцы объявили на публичном митинге, не предупредив об этом Кашаг, что на востоке разразилось восстание против их правления и что они готовы сделать все необходимое, чтобы подавить его.

Для министров это был шок. Они знали, конечно, что кхампа воюют, но не знали, что восстание настолько серьезно, что китайцы решились публично признать его существование.