Моя судьба

— Мне нравится период моей молодости, а то, что она проходила в Советском Союзе в застойные годы, по крайней мере, сделало ее непохожей на молодость моих индийских сверстников, продолжавших жить, учиться и работать дома или же поехавших в Европу или США.

Недаром говорят, что по пьяни русские люди больше всего склонны рассуждать о политике. Лалит Чатурвэди с каждой новой порцией выпивки казался мне все более симпатичным собеседником, но меня все равно тянуло на идеологический спор. Нас пригласили на посадку. Мы допили то, что было у нас налито, Лалит бросил давно погасшую сигару в пепельницу, и, ухватив под белы руки нашего заснувшего бородатого друга, мы переместились в самолет. Где и продолжили.

Разговоры о советской Москве напомнили мне нашу прежнюю жизнь, безалаберную и свободную. Но странно — мне все равно не хотелось бы возвратиться на нашу старую кухню. Не хотелось мне больше ни свечей, ни песен. Я уже через все это прошла. Я знаю цену всему этому, всем нашим вольнодумным друзьям-интеллектуалам. Увы, узнала цену даже своему собственному отцу! Неужели же так хорошо в той жизни было живущим у нас под боком студентам-иностранцам?!

— Не думаю, честно говоря, что так уж просто жилось вам в советской стране. И немало ложек дегтя было небось положено в медовую бочку вашей молодости! — Я сама от себя не ожидала такой патетики.

Впрочем, мой собеседник был настроен весьма философски.

— Это правда, и тогда это очень мешало, но сейчас вспоминается в основном хорошее. Даже плохое, когда оно уже прошло, воспринимается совсем не так, оно кажется глупым, смешным, но уж точно не страшным. Есть, должен сознаться, и такие приятные воспоминания, которых, по большому счету, стоит стыдиться, но, скажу правду, не получается.

— Вы имеете в виду что-то интимное? — Я сама понимала, что меня несет, но уже не могла остановиться.

— Что вы! — отвечал мне индус. — Интимного стыдиться не стоит, тем более в наши годы. Я о другом. Вы себе не представляете, какое безумное ощущение собственной значимости появлялось в душе каждого иностранного студента в СССР после того, как он начинал хотя бы немного понимать русский язык и ориентироваться в окружающей действительности. Я никогда не был столь важен и значителен, как в двадцать лет, когда, в отличие от моих русских знакомых, мог дважды в месяц выезжать в Западный Берлин или в Вену и каждый раз привозить по три пары настоящих джинсов и по одному кассетному магнитофону. Даже если я стану премьер-министром своей огромной страны, мне не быть уже таким же важным, как тогда. В те годы каждый, да простят меня за эти слова Ибрагимовы дети, каждый занюханный сирийский или палестинский араб был предметом вожделения десятков московских красавиц. Выйти замуж за нищего чернокожего парня из Ганы или Берега Слоновой Кости было круто. А какой-нибудь чилийский голодранец, полукоммунист-полубандит, оказывался прекраснейшей партией для девушки из интеллигентной московской семьи. С полного благословения родителей-профессоров двери девичьей спальни в семидесятых и в начале восьмидесятых годов моментально распахивались для безродного Хулио! — При этих словах он пристально посмотрел на меня.

Я почувствовала, что должна как-то отреагировать именно на эту фразу, но выпитое мешало сосредоточиться, и я продолжила слушать своего собеседника как ни в чем не бывало. Лишь немного замешкавшись, он продолжил:

— О, сколько раз приходилось наблюдать, как неприступная и гордая девушка с восторгом расставалась со своей невинностью, получив в подарок от туповатого латиноамериканского парня настоящие американские джинсы, пошитые в Польше из контрабандного сырья и купленные там за пять баксов. И самое потрясающее — это ведь не была, назовем ее так, вещевая проституция. Зачастую так приходила самая настоящая любовь или в крайнем случае спутанная с ней по молодости благодарность. И вы хотите, чтобы я не ностальгировал по тому времени?! Простите, но все мы тоже люди, и есть искушения, которые сильнее нас! У меня были замечательные русские друзья и подруги, чудесные, культурные люди, ничуть не глупее меня, ничуть не менее способные, чем я или, скажем, чем мой приятель, собутыльник и сосед по комнате Харикумар. Но и они, и мы знали, что они никогда, понимаете, никогда не попадут туда, куда мы можем ездить по двадцать раз в году. Посещение ресторана для большинства из них…

— Из нас!!! — сделала я упор.

— Из вас?! — Он еле заметно хмыкнул. — Хорошо! Простите! Посещение ресторана для наших советских друзей и для большинства нормальных граждан было событием исключительным. А я, простите, скатавшись на выходные в Варшаву и купив там разрешенные таможней три пары джинсов, обедал и ужинал потом каждый день в знаменитом московском ресторане «Арагви»! И это не из пижонства, а только потому, что не хотел стоять в очереди за сыром и колбасой и мне было противно возиться со сковородкой на вонючей общей кухне в студенческом общежитии!