Моя вина

Зрелище было любопытное. И когда огонь на самом деле был потушен, нам захотелось повторить. Мы поглядели вокруг — стоял такой сияющий, такой сверкающий весенний день, — и нам не пришлось долго искать: мы увидели старую пожелтевшую газету, без пользы валявшуюся у изгороди. Теперь она пригодится! Мы оторвали от нее страницу, скрутили жгут, сунули один конец в муравейник и подожгли.

Что тут началось!

Муравьи сотнями, тысячами кинулись к этому месту, лезли на газету, прямо в огонь и, опаленные, падали угольками обратно в муравейник. Но за ними шли новые, все новые и новые. До тех пор, пока бумага не сгорела дотла, оставив на муравейнике маленькое черное пятно.

Но нам все было мало. Новый жгут, на этот раз потолще, снова воткнут в муравейник, снова вынимаются спички — и все повторяется сначала. Вспыхивал огонь, муравьи кидались в него, нам было видно, как воздушной тягой некоторых засасывало и выбрасывало наверх. И все новые полчища лезли в огонь, пожирались им и безногими комочками выплевывались обратно, а на их место лезли другие. И так продолжалось, пока не сгорела последняя страница газеты — посередине муравейника чернела обугленная плешь. Оставшиеся муравьи — сотни, тысячи — суетились теперь еще быстрее прежнего, убирали все, прибирали, разравнивали, утаскивали трупы, приводили муравейник в порядок.

Мы почти не разговаривали между собой, пока шли обратно, вдоль изгородей и полей, через рощи, мимо берез в светлых девственных вуалях, и потом тоже, когда грелись у камина, попивая из стаканов, и сидели за воскресным обедом, наслаждаясь жареной телятиной, сладким пудингом и красным вином.

Из нас четверых один потом попал в Грини. Один оказался в немецком плену. Третий — это я. Четвертый — Карл Хейденрейх.

"Рак", — сказал доктор Хауг. Что я читал о раке?

Рак образуется, когда обычная клетка по той или иной неведомой нам причине начинает неудержимо разрастаться за счет остальных клеток организма!

Утром меня разбудили перезвон колоколов и духовой оркестр. Было семнадцатое мая. Первый день освобождения. После пяти долгих лет.

Через час-другой я уже ехал обратно в Осло.

Лил дождь.

Но ничто не могло погасить радость норвежцев в этот день. По всем тропинкам, всем дорогам шли люди, и очень много было детей с флажками в руках. Промокшие маленькие существа — флажки, масса флажков. И лица — такие счастливые!

В ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗ

Не очень-то приятно, закончив ту или иную работу, признаваться себе: я с этим не справился!

А мне, видимо, придется.

Трижды я начинал — и каждый раз терпел неудачу. Первый раз в Норвегии в сорок третьем, второй раз в Швеции, в сорок четвертом, и вот сейчас, в сорок седьмом, уже перечитывая и правя написанное.

В те августовские дни сорок третьего года, когда я начинал свои записи, во мне бродил замысел столь дерзкий и честолюбивый, что я сам себе не решался в нем признаться.

Я знаю, вернее, мне так кажется, что в жизни большинства людей определенные ситуации повторяются. У меня часто возникает искушение поверить в некий закон извечной повторяемости. Если верно, как сказал кто-то, что человеческая судьба похожа на ткань, то просто удивительно, как часто повторяется на ней один и тот же узор. Это касается, само собой, людей, у которых есть судьба. То есть иными словами — людей, у которых есть душа. Пусть несовершенная, с трещинами и изъянами, но так или иначе — душа. У многих ее вообще нет. По причинам, нам неизвестным, но все-гда печальным, душа у таких людей была разбита вдребезги в нежном возрасте и не резонирует больше, не отзывается ни на что и не накапливает, не перерабатывает впечатления, не обогащается. Таких людей, конечно, жаль, но жаль и тех, кто оказывается с ними рядом.

Но в жизни тех, у кого есть душа, всегда можно отыскать такой повторяющийся узор — пусть в замаскированном, искаженном виде, но повторяющийся.

В чем же тут дело?

Сомневаюсь, чтобы мы смогли когда-нибудь дать исчерпывающий ответ на этот вопрос. Но если мы возьмем человека, близко и хорошо нам знакомого, и знакомого очень давно, и проследим ретроспективно его судьбу вплоть до самых истоков, то обнаружим несколько, так сказать, первоначальных нитей — черты характера и впечатления столь ранние, что они теряются во мраке забвения, окружающем первый и самый важный период нашей жизни. Мы можем в отдельных случаях лишь угадывать, что скрывается за этим мраком, но мы никогда не знаем этого наверное. Такова, во всяком случае, моя концепция. И я считаю, что вот эти-то нити и есть первооснова той ткани, которую мы называем нашей судьбой.

Разумеется, я понимаю, что эти нити еще не все. Они лишь основа на ткацком станке нашей судьбы. Затем уже вплетаются нити внешних событий, всего того, что мы называем случаем — вкривь и вкось, хорошо ли, плохо ли, удачно или неудачно.