Моя война

- Горбатый черт! - возмутился хромой Пономаренко.- Где у него партийная совесть! Ему мало тридцать тысяч! Сейчас я ему...- Он решительно хватает трубку телефона и набирает номер.- Макивчук?.. Да знаю,- начинает он на высоких тонах.- Сказал. Он сейчас сидит у меня... Что?.. Ты ж руководитель журнала, я тоже ру... Что?.. Знаю, что вас двое, но сценарий-то один... Что?.. Та не кричи, слушай, слушай. Это же незаконно! Вам тридцать тысяч, ему триста пятьдесят... Та не кричи, не кричи. Не тысяч, рублей! Что?..- Долгая пауза. Слушает и уже примирительным тоном: Ну, добрэ, добрэ! Плачу тридцать пять. Да, на двоих...- Опять долгая пауза. Слушает.- Не кричи. Нет, не грабеж. Ты руководитель и я руково...- Опять долгая пауза.- Добрэ, за актуальность даю сорок тысяч... Чухрай? Я же уже сказал ему... Да, что работа срочная...- Подмаргивает мне, как соучастнику.- Понимаю... Да, здоровье прежде всего! Нет, я - в Гурзуф... Нет, у жены печенка. Она в Железноводск... А твоя дружина с тобой? Нет?.. Я же сказал: сорок тысяч... Ну, как говорится, с богом!.. Бывай!

Кладет трубку, вытирает тыльной стороной ладони пот со лба и говорит мне, ища сочувствие:

- Дипломатия!

Я начинаю работать.

Работа не клеится. Предлагаю авторам варианты, чтобы не было пошло,не соглашаются. Ругаю себя за то, что согласился. Думаю, как отказаться. А тут звонит секретарь студии. Просит зайти к директору. Думаю: "Будет скандал. Но лучше сейчас скандал, чем снять плохой фильм. Откажусь!"

Захожу в кабинет.

- Слушай, Чухрай! Ты ж молодой человек, зачем тебе портить свою биографию? - говорит с ходу Пономаренко.

- А что такое?

- Ленинградцев уже раскритиковали, казахов наказали за клевету. Нам с тобой только этого не хватало!

"Повезло",- радуюсь я, но на всякий случай спрашиваю.

- Так что? Нам уже не нужны гоголи-щедрины?

- Выходит, что не нужны. И правильно! Жили без них до сих пор, проживем и дальше...

У меня как гора с плеч свалилась. Так у меня всегда: сам ли я ввяжусь в историю или попаду не по своей вине, провидение спасает меня. И во время войны, и в мирное время, когда, казалось бы, нет выхода, судьба словно сама предлагает выход.

После этого я чуть не поставил экранизацию по нашумевшей в Киеве сатирической пьесе драматурга Василия Минько.

Пьеса была удачная и злая. Мне она нравилась. Нас, драматурга и меня, вызвали в ЦК КПУ и благословили на постановку. На радостях мы спустились в буфет, чтобы отметить удачу. В буфете ничего не оказалось, кроме шампанского и коньяка. Пили шампанское, закусывали коньяком, угощали каких-то незнакомых людей, собравшихся вокруг нас. Потом помню все, что было, кусками.

Мы на квартире у Минько. Он достает из холодильника (холодильник тогда был большой редкостью) бутылку водки. Рядом стоит жена Василя, она плачет...

Потом я на вокзале, подсаживаю Минько в вагон. Поезд трогается...

До студии я добрался на четвереньках...

Потом я в нашем общежитии, и Виктор Илларионович Ивченко, подставив мою голову под кран, пытается привести меня в чувство...

На следующий день пришла телеграмма. Протрезвевший Минько телеграфировал из Москвы, что он сидит на вокзале без копейки денег и не помнит, как он там очутился.

Не знаю, по какой причине, но и эта постановка сорвалась.

В народе появились чьи-то стихи.

Салтыковы-Щедрины

Нам послушные нужны.

И такие гоголи,

Чтобы нас не трогали.

...Но слова, сказанные Пономаренко, о том, что мне пора снимать самостоятельно, по-прежнему не давали мне покоя. "Хорошо бы сейчас заняться сценарием для души",- думал я.

"Сорок первый"

Однажды я рассказал своему другу Борису Немечеку несколько историй из моей военной биографии. Он был хорошим слушателем, а я еще не остыл от войны.

- Тебя тянет в романтику,- сказал он.- Взял бы и поставил одну из этих историй.

- Они слишком личные. Это почему-то мне мешает,- возразил я.

Немечек задумался, потом сказал неожиданно:

- Знаешь, что тебе надо поставить? "Сорок первый" по Лавреневу!

Сердце мое дрогнуло.

Где-то, я уже не помню где, Л. Н. Толстой сказал, что если полюбишь женщину, потом охладеешь к ней, а потом поймешь, что не можешь без нее жить,- это настоящее. Нечто подобное произошло и со мной.

Мне было лет семнадцать, когда я впервые прочел эту повесть.

Зимой 1943 года я был третий раз ранен. Ранение было серьезное: большой осколок снаряда попал в правую лопатку, пробил шинель, заячий жилет, гимнастерку и частично проник в легкое. В прифронтовых госпиталях мне оказывали помощь, но операцию делать отказывались: не было нужного оборудования. Так я попал в конце концов в Челябинск. Челябинск был тогда глубоким тылом, там даже не было затемнения. Меня наконец оперировали вытащили осколок, и я стал поправляться.