Моя жизнь

 Спектакль прошел очень весело, и разохотил нас играть еще летом следующего года. На этот раз мы выбрали водевиль "Что имеем не храним, потерявши, плачем". И еще коротенькую, но совершенно подходящую для моей сестры Тани, пьесу "На хлеб и на воду", всю состоящую из куплетов и танцев. Играли мы на этот раз на даче, в Покровском. Гостей было очень много, и мы особенно старательно поставили и разучили пьесы. Декорации мы раскрашивали частью сами, ставили с помощью брата и его товарищей кадетов. У меня была драматическая роль жены, разводящейся с мужем, и учил меня актер Степанов, заставляя по несколько раз иногда повторять одну и ту же фразу, даже просто слова. "Истинные друзья!" -- громко выкликал актер. "Истинные друзья!" -- повторяла я. "Не так, громче". -- "Истинные друзья! -- выкрикивала я. -- И вы надеетесь на помощь этих людей?" -- с негодованием продолжала я. И так шло дальше мое ученье роли. Мужа моего играл кадет Поливанов, и мы в то время были по-детски влюблены друг в друга.

 Но в то время, как мы играли, речи о будущем нашем еще не было. Просто весело было, и когда важная фрейлина Мария Аполлонов-на Волкова, чопорная и старая, в порицание мне сказала: "mais Sophie joue comme une véritable actrice {Но Софи играет как настоящая актриса (франц.).}" ,-- я не только не огорчилась, но была в восторге.

 Сестра моя Таня, грациозная, тоненькая девочка, в водевиле "На хлеб и на воду", где она играла наказанную в карцере пансионерку, превзошла себя и привела всех в восторг своим голосом.

 Театральные мои способности еще раз пришлось проявить в доме князя Алексея Васильевича Оболенского, Московского губернатора, женатого на Сумароковой. Они жили в Всехсвятском, недалеко от Покровского, у них было много детей, из которых старшая, Катя, впоследствии была замужем за знаменитым профессором С. П. Боткиным. Мы были с ними знакомы, и вот княгиня просила нас с сестрой участвовать в спектакле, устраиваемом ею, на что мы и согласились. Мне было уже 17 лет, сестре 18. Играли сначала Соллогуба старинную пьесу "Беда от нежного сердца..."8, которую, прорепетировав несколько раз, так и не сыграли в публике, а потом "Женитьбу" Гоголя. В первой пьесе я играла роль Настеньки; во второй -- роль свахи. Лев Николаевич в то время жил в Москве, бывал у нас почти ежедневно и, как говорится, ухаживал за мной. Он выхлопотал и себе приглашение и смотрел нашу игру. Меня всю раскрасили, набили подушек вокруг моего стана, но трудно было сделать пожилую сваху из 17-ти летней девочки.

 Осенью того же года я уже вышла замуж за Льва Николаевича9, и уже много лет позднее ставили в Ясной Поляне для дочери моей Тани различные пьесы и в числе их "Плоды просвещения"10. Это был последний домашний спектакль в моей жизни.

 

1861. ЭКЗАМЕН

 Зато на экзамене русского языка, который так же, как французский, был мною взят главным предметом,-- я прямо отличилась. Приготовлена я была очень хорошо. На все вопросы были полные ответы. Но экзамен русского языка охватывал и всемирную литературу. И профессор русского языка Тихонравов, шепелявя и глядя на меня с насмешкой, начал со мной спор о существовании или несуществовании Гомера. Как только я говорила о данных за существование Гомера, он тотчас же доказывал противное. Когда же я ему называла те аргументы, которые существовали против, он оспаривал меня. Я наконец чуть не заплакала и говорю ему: "Вы профессор, я не могу с вами спорить". Он тут совсем рассмеялся.

 Сочинений надо было написать три: первое было "Ломоносов и его сочинения", второе -- "Словосочинение существительного, сравнительно с церковнославянским языком" и третье -- музыка. Я дома еще говорила всем своим, что я ужасно желала бы написать сочинение о музыке, и когда я стояла за Тихонравовым с этим желанием, а он точно нарочно медлил и держал во рту кончик пера,-- то я точно воздействовала духовно на него и чуть не вскрикнула от удивления, когда он на большом листе бумаги написал: "Музыка".

 Я была в восторге; помню, что я начала словами: "Музыка существовала во все времена и составляла потребность не только отдельных людей, но целых народов". Потом я разделяла музыку на дикую, на народную, на итальянскую, возникшую у трубадуров, и довела эти ступени до Бетховена и новейших времен.

 Когда Тихонравов прочел мое сочинение, он нагнул на бок голову, улыбнулся и, поговорив через стол с Иловайским, профессором истории, и Сергеевским, он передал им мое сочинение. Оба просмотрели его и возвратили Тихонравову. Я была ни жива, ни мертва, мне казалось, что все надо мной смеются, что Тихонравов, осуждая мое сочинение, показывает его другим. Но он медленно подписал внизу страницы: "Отлично" -- и, глядя мне в упор в глаза, молча передал мне лист.