Моя жизнь

Господин президент! Даже в наш век всевозможных сюрпризов весьма прискорбно наблюдать, как наша самая известная, хотя и беременная, голливудская королева экрана попадает в щекотливое положение (а ее положение — это результат недозволенных отношений). Она играет в фильме дешевую обманщицу, приправляя перцем пошлую историю, не представляющую никакого интереса. Поддерживая кассовый успех, «Стромболи» просто раздувает скандал вокруг исполнительницы главной роли».

Мистер Джонсон остановился на том, что вызывает его особое презрение: «Омерзительная рекламная кампания, тошнотворный коммерческий оппортунизм, продемонстрированный «РКО», невыразимая подлость Росселлини, который бесстыдно попирает законы, принятые во все времена, и демонстрирует полное непочтение к нормам общественной морали».

Сенатор предлагал обсудить законопроект, согласно которому коммерческий департамент должен выдавать лицензии продюсерам, актрисам, самим фильмам. Ингрид Бергман посягает на само существование института брака. «С прискорбием хочу заметить, добавил он, — что она сегодня является одной из самых могущественных женщин на свете, могущественных в распространении зла.

Когда Росселлини, этот пират любви, с победной ухмылкой вернулся в Рим, на ремне героя-победителя висел не скальп миссис Линдстром, а ее душа. Теперь миссис Линдстром и то, что осталось от нее, вводит в мир двоих детей: у одного из них нет матери, другой — незаконнорожденный.»

Доклад мистера Джонсона, отправленный на вечное хранение в архивы Сената, содержал двенадцать очень злобных фрагментов из газет и журналов с нападками на Ингрид и Росселлини. Среди них оказался и отрывок из статьи критика «Вашингтон стар» Джея Кармоди: «Фильм представляет собой жалкое зрелище во всех смыслах. Он безумно, невероятно скучен... Если это лебединая песнь мисс Бергман, то, наверное, самое лучшее — поскорее забыть о ней».

Мистер Джонсон признавал, что в свое время считал мисс Бергман своей любимой актрисой. «Она всегда была прелестна, умна, очаровывала всех и в жизни, и на экране. Господь всегда был добр к ней». Но может быть, она страдала каким-либо «умственным расстройством»? Или стала жертвой «сильного гипнотического влияния»? Ее противоестественное отношение к собственной маленькой дочери как раз и указывает на умственное уродство... По нашим законам ни один иностранный гражданин, ведущий себя столь низко, не может ступить вновь на американскую землю. Миссис Линдстром сама изгнала себя из страны, которая была так добра к ней. В заключение сенатор сказал: «Если благодаря унижениям, связанным со «Стромболи», в Голливуде воцарятся благопристойность и здравый смысл, Ингрид Бергман разрушила свою карьеру не напрасно. Из ее праха может возродиться лучший Голливуд».

Вот так я и жила — в Риме, весь Священный год, с новорожденным младенцем. А повсюду, особенно в Америке, вокруг меня и Роберто растекались волны ненависти. Рим был заполнен туристами, пилигримами, всюду виднелись флаги, ковры, вывешенные из окон, а среди этого праздника существовала я, падшая женщина.

Речь шла просто о физическом и моральном выживании. У меня была новая семья и новая жизнь. Я хотела стать простой женщиной, которой нужно заботиться о доме, о ребенке; приходилось думать и о семье Роберто, о его сестре Марчелле и ее дочери Фиорелле. Фиорелла была чуть постарше Пиа, и я относилась к ней почти как к своей дочке.

В то нестерпимо жаркое лето Фиорелла находилась со мною в горах неподалеку от Рима — я убежала туда от римского зноя. Она пыталась помочь мне избавиться от фоторепортеров, следовавших за нами по пятам, бросая в них камни. И так преуспела в этом, что мне приходилось останавливать ее: Фиорелла, милая, они же, в конце концов, делают свою работу». Но она все равно держала их на прицеле.

Роберто купил виллу «Санта Маршелла» на побережье в шестидесяти километрах от Рима. Мне, однако, не разрешили расположиться там, поскольку все поколения итальянских мам и бабушек настаивали, что маленьких детей ни в коем случае нельзя растить у моря, у них могут заболеть ушки, головка или еще что-нибудь. Я считала это вздором, но, поскольку находилась в положении новоприбывшей, не могла отстаивать свою точку зрения. Роберто продолжал как сумасшедший работать над «Франциском-менестрелем божьим». Мы его почти не видели. Правда, всегда слышали, если он поднимался в гору на своем «феррари», «вруум-вруум-вруум». Он целовал меня, Робертино, потом почти мгновенно засыпал, а на следующее утро возвращался в Рим.

1 ноября 1949 года Петер стал американским гражданином и смог открыть собственное дело. Мне никогда не хотелось отказываться от шведского гражданства. Он этого никак не мог понять. «Ты же не собираешься возвращаться в Швецию и жить там? — спрашивал он. — Ведь ты любишь Америку, так в чем же дело?» Я и сама не знала, в чем тут дело. Я отвечала: «Просто мне кажется, что я не смогу быть счастлива как американка, пока существует Швеция».