Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

После первых нескольких минут глубокого волнения от полученной вести из России я подумала: это только начало. Что теперь надо делать? Как мне занять место в рядах революции? Когда я связалась с другими русскими радикалами в Цюрихе, я обнаружила, что они поглощены той же самой мыслью. Все жаждали вернуться в Россию как можно скорее, все были озабочены конкретными шагами, благодаря которым можно было достичь этой цели.

В гуще этих планов и проблем в различных группах эмигрантов, представляющих разные политические течения, шли долгие и яростные споры. Теперь, когда царь свергнут, что произойдет дальше? Может ли Россия – и следует ли ей это делать – следовать по пути политического развития Западной Европы, или сразу нужно продвигать более полную революционную программу? Что будет с войной? Можно ли ожидать, что деморализованные русские армии продолжат войну, которую начали их угнетатели? Дискуссии и споры шли не только на встречах и лекциях, но везде, где собирались вместе два-три эмигранта.

Я присутствовала на встрече, созванной большевистской группой в Цюрихе, на которой должен был выступать Ленин. Она проходила в небольшом темном зале Народного дома, который был штаб-квартирой городского социалистического и рабочего движения. Во время войны я несколько раз слышала выступления Ленина и, в общем, знала, каков будет его подход. Никто тогда в том маленьком зале не подозревал, что семь месяцев спустя непримечательный человек, который обращался к нам в тот вечер, станет непререкаемым вождем успешной революции и вершителем судьбы России. За годы, прошедшие со времени нашей первой встречи, я видела его большей частью на съездах и конференциях, где он вступал в яростную полемику с людьми, в чью мудрость я верила гораздо больше, чем в его. Для меня он остался скорее представителем небольшой группы русских революционеров из среды интеллигенции, нежели вождем и представителем какой-либо части собственно рабочего класса. Вероятно, по этой причине и по некоторым другим, о которых я уже упоминала, мне не удалось оценить силу его ума.

Одной фразе, сказанной им в своем выступлении в тот вечер, было суждено вновь возвращаться ко мне не раз в последующие месяцы, и с тех пор она повторялась много раз: «Если русская революция не разрастется до второй и успешной Парижской коммуны, реакция и война задушат ее».

Меня, как и большинство марксистов, учили, что свершения социальной революции следует ожидать в одной из высокоразвитых и передовых промышленных стран, и в то время ленинский анализ и прогноз событий в России мне казался почти утопическим. Позднее, когда я вернулась в Россию, я полностью приняла этот ленинский анализ. Я никогда с тех пор не сомневалась, что если бы революционеры – включая многих меньшевиков и левых социалистов-революционеров – не убедили крестьян, рабочих и солдат в необходимости далеко идущей социалистической революции в России, то был бы восстановлен царизм или какая-то подобная форма самодержавия.

Большинство эмигрантов-революционеров, включая меня, начали строить планы нашего возвращения в Россию через союзнические или нейтральные страны. Сначала, когда все демократии Западной Европы приветствовали новую демократию своего союзника России, нам не приходило в голову, что на нашем пути возникнут какие-нибудь преграды. Однако вскоре стало очевидно, что министерства иностранных дел союзнических стран не имеют намерения ни способствовать нашему возвращению на родину, ни даже давать на нее разрешения. Более, чем мы, знающие, что на самом деле происходит в России, они были убеждены, что возвращение в Россию большой группы революционеров-интернационалистов будет означать усиление пропаганды мира в то время, когда Временное правительство уже столкнулось с трудностями в продолжении ведения войны.

Столкнувшись с такой ситуацией, Мартов, вождь левых меньшевиков, выступил с предложением, с которым единодушно согласились те, кто среди нас не были большевиками: чтобы правительство России предложило Германии обменять немецких военнопленных в России на русских эмигрантов в Западной Европе, дабы последним было разрешено пересечь Германию по дороге на родину. Эта договоренность не подразумевала никаких компромиссов или уступок со стороны обоих правительств, но, несмотря на ее разумность, наша просьба столкнулась с проволочками и отговорками как со стороны российских, так и германских властей.