Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Ввиду террора и жестокостей, применявшихся в истории против народных масс защитниками экономических привилегий, особенно в России, я была готова принять тот факт, что насилие и кровопролитие будут неизбежны, когда дойдет дело до сведения счетов. Нельзя было пережить мировую войну и не понять, насколько дешево стоит человеческая жизнь в глазах правящих классов и их политических представителей. Обесценивание человеческой жизни и человеческого достоинства в капиталистическом обществе я всегда мысленно противопоставляла их неприкосновенности при грядущем социалистическом режиме, но я знала, что в России социализм еще далеко не построен. Я понимала, какие невероятные трудности и препятствия будут сопровождать переход России от одной системы к другой.

То, что я увидела и услышала или мне рассказали, когда я возвратилась туда осенью 1918 года, убедило меня в том, что как бы ни было это прискорбно, но террор и репрессии, начало которым положили большевики, были навязаны им иностранной интервенцией и российскими контрреволюционерами, решившими защищать свои привилегии и вернуть прежнюю власть. Вооруженные и поощряемые иностранным капиталом, реакционно настроенные генералы Корнилов, Каледин и даже Краснов, которому большевики гарантировали свободу, возглавили белые армии, воюющие против революции, совершали насилие над населением, истощенным войной и царской коррупцией, в тот момент, когда все силы русского народа должны были быть сконцентрированы на реорганизации внутренней жизни России и упрочении ее революционных достижений. Рабочие и крестьяне, которые на протяжении четырех лет выносили тяготы войны при продажном и вероломном руководстве страны и которые так радостно приветствовали объявление мира, не имели времени расслабиться, побыть со своими родными, прежде чем их опять призвали защищать их революцию на десятке фронтов. Как можно было ожидать мягкости от этих людей? И как могли вожди, отвечающие за них, позволить себе быть снисходительными к тем, кто продлевал их страдания?

Одним из заговоров интервенции, который вызвал во мне особое негодование и помог мне примириться с развязанным в это время террором, был заговор, в котором был замешан «британский агент» Брюс Локкарт. Этот заговор был раскрыт французским журналистом Рене Маршаном, план которого разрабатывался дипломатами союзнических стран в России в американском посольстве. И хотя этот человек не сочувствовал большевикам, он заявил, что жестокость этого заговора, план которого включал взрывы мостов, уничтожение запасов продовольствия и убийства Ленина и Троцкого, вызвала в нем возмущение. Маршан перешел на сторону большевиков, но отрекся от своих коммунистических убеждений в 1931 году. И хотя предполагаемые руководители заговора, включая Брюса Локкарта, были освобождены и возвратились каждый в свою страну как раз перед моим приездом в Россию, судебные процессы над более мелкими заговорщиками произошли после моего возвращения. Я присутствовала на судебном процессе по просьбе Крыленко, который, очевидно, надеялся, что откровения заговорщиков рассеют мои сомнения, которые у меня могли бы быть в отношении необходимости террора. Его надежды оправдались. Я не только была убеждена в виновности обвиняемых, которые в большинстве своем были скромными подчиненными и делали свои признания механическими, ровными голосами, но я возмущалась тем, что большевики освободили более крупных птиц, включая Локкарта, которого правительство обменяло на Литвинова, находившегося тогда в тюрьме в Англии. Сейчас я понимаю, что я несколько наивно принимала тогда всю эту историю за чистую монету. Я не сомневаюсь, что дипломаты союзнических стран в России строили заговор против большевиков и что сотни таких заговоров провоцировались различными сторонниками интервенции и их шпионами, но теперь я считаю, что подробности именно этого заговора были приукрашены ЧК с пропагандистскими целями.

Я знала, конечно, что террор не был направлен исключительно на шпионов и активных контрреволюционеров, и подозревала, что вместе с виновными пострадало много невинных людей. И хотя сотни людей были казнены в качестве ответной меры на покушение на Ленина в конце августа и после раскрытия «заговора Локкарта», широкомасштабные репрессии еще не были направлены против революционеров, не являвшихся большевиками. Я знала, что даже в своей самой худшей форме «красный террор» нельзя было сравнивать по жестокости и размаху с террором белых. «Красный террор» усилился после того, как союзники стали поощрять контрреволюционеров. Я приняла его как революционную необходимость, даже несмотря на то, что он угнетал меня и причинял боль.