Моя жизнь и любовь. Книга 2

– Шипящих можно избежать! – парировал я. – Не всегда, конечно, но все же… Главное, признайте, что оркестр гласных в английском языке больше, чем в любом другом европейском языке. И еще вам придется признать, что в англоязычной литературе присутствуют величайшие поэты мира. А коли так, вряд ли можно сомневаться в музыкальности языка. Кроме того, не сомневаюсь, что все присутствующие согласятся – самая сложная музыка, наверняка. лучшая!

– Я признаю ваши аргументы, – задумчиво проговорил Манцони. – Было бы справедливо, если бы мы условились, что у вас, англичан, лучший оркестр, а у нас, итальянцев, лучшие в мире струнные квинтеты.

– Пусть будет так! – рассмеялся я – Но если вам интересно мое мнение, могу заверить, что в английском стихе есть такие тонкие и музыкальные ритмы, что я ставлю его выше всей другой поэзии в мире, даже выше лучших творений Гёте. Вспомните, например, хваленого грека Еврипида, который неизменно ставит цезуру на второй слог: его музыка механична, как беговая дорожка. И никто не говорит вам об этом; все восхваляют его – как ученые, так и поэты:

…

И Еврипид – человек,

С теплом его слёз,

С касаниями к земным предметам до того,

Как вознесутся они в небесные сферы[69].

…

– Кроме того, этот вопрос решается иначе. Всего столетие назад на английском говорили около пятнадцати миллионов человек. Сегодня – почти двести миллионов. И число таких растет с необычайной скоростью. К концу XX века таких будет уже четыреста, даже пятьсот миллионов разговаривающих по-английски. Единственным настоящим конкурентом для нас остаются русские. Но и русские нам уступят, как только Австралия и Центральная Африка заговорят на английском. Вердикт человечества в пользу английского языка как языка самых прогрессивных и самых многочисленных народов мира. И я склонен полагать, что только такое суждение и верно.

Помнится, через год или около того Тургенев говорил мне, что он предпочитает русский язык немецкому или французскому (хотя сам превосходно говорил на обоих языках). Он настаивал на том, что русский язык гораздо богаче, гораздо более тонкий инструмент, чем немецкий, и «он уже гораздо более широко распространен» – таким был его последним аргумент.

– Выживает, – сказал Барон, – наиболее приспособленный, но наиболее приспособленный далеко не всегда является лучшим или высшим. Несмотря на ваши аргументы, и они превосходны, я расцениваю выводы, сделанные до того, как вы возобновили дискуссию, как более близкие к истине во многих существенных аспектах. Я все еще думаю, что итальянский язык более музыкальный, чем английский. Вы никогда не докажете, что английский «критчер» так же музыкален, как кре-а-ту-ра (он произнес это слово раздельно в четыре слога). А французский все равно останется лучшим языком для дипломатии, чем английский, поскольку имеет более тонкие оттенки вежливости, более точные оттенки для любезной беседы. У нас, французов, есть пятьдесят разных выражений для окончания послания. Сравните: «Yours sincerely», «Yours truly», «Yours faithfully»[70]. Я полагаю, что во всех вопросах вежливости у нас есть полный оркестр, а у вас нет ничего, кроме банджо, тарелок и барабана!

– Это заявление, – ответил я, – безусловно, нуждается в доказательствах. Дайте мне любое из выражений, которыми вы заканчиваете свои письма, и я без труда переведу их на английский язык, придав им тот самый оттенок смысла, который вы хотели бы передать.

– Простите, – возразил он, – но вы даже не сможете перевести «Дружеские отношения»! Тень между любовью и дружбой проскользнет сквозь большую английскую сетку и исчезнет.

– Мы можем сказать: «your loving friend» (Ваш любящий друг), – сказал я, – или «your friend and lover» (Ваш любезный друг), или «your affectionate friend» (ваш любящий друг). Проблем нет.

На несколько минут спор принял общий характер. Каждый спешил предложить мне фразу, которую, по его мнению, было бы трудно перевести на английский, но все они с легкостью переводились. Наконец, я возобновил дискуссию, сказав: