Моя жизнь и стремление. Автобиография

А вот душа Хоэнштайн-Эрнстталя осталась прежней, я сразу это увидел; но она выпрямилась, она очистилась, она приняла другое, лучшее и более достойное выражение. У меня была возможность наблюдать за ними несколько дней, и могу сказать, что мне эти наблюдения понравились.

Я нашел разум там, где его раньше не было.

Я столкнулся с живым чувством справедливости, которое было уже не так легко обмануть, как прежде.

Стало больше духа единения, больше сплоченности.

Да, всюду материальные условия стали ближе к идеалу.

Земляки поднялись и стали способны к проявлениям благородства.

Я встретил старых друзей, которые на самом деле «стали кем-то».

Это оказалось для меня неожиданным удовольствием.

Больше не было тех прежних равнодушных лиц с выражением неприятной крестьянской хитрости, но черты лиц говорили теперь о проницательности и способностях, о здоровой сообразительности и вдумчивом суждении.

Было ли это только следствием внешних изменений?

Конечно, не исключено, хотя и спорно, что сторонняя кровь также имеет обновляющий, оздоравливающий и развивающий эффект в общественной жизни. Я откровенно признаюсь, что после того визита и после тех наблюдений — снова сочувствую издали моему родному городу, желая от всего сердца, чтобы прогресс, который сейчас так ясно виден, смог бы стать устойчивым еще и в достижении духовных целей.

Появляются доказательства того, что старые времена прошли. Они распрямляются и поднимаются с юношеской энергией; это приносит успех, а с успехом приходит благоденствие.

После этих общих замечаний теперь я могу снова вернуться к тому раннему утру, когда я покинул Эрнстталь, чтобы получить помощь от благородного испанского капитана-разбойника.

Не считайте, что это была «безумная» идея. Я был в здравом уме. Моя логика все еще была детской, но уже хорошо действующей.

Ошибка заключалась в том, что из-за ошибочного чтения мусорной бульварной литературы, я принимал роман за жизнь и поэтому относился к жизни как к роману.

Богатое воображение, которым одарила меня природа, сделало возможность такой путаницы реальной.

Моя поездка в Испанию длилась всего один день.

Наши родственники жили в районе Цвикау. Я остановился у них. Они приняли меня любезно и заставили остаться.

Тем временем мою записку нашли и прочитали дома. Отец знал, в какую сторону смотрит Испания. Он сразу подумал об упомянутых выше родственниках и, убедившись, что обязательно найдет меня там, немедленно отправился в путь.

Когда он пришел, мы сидели за столом, и я рассказывал им со всей искренностью, куда иду, к кому и зачем.

Родственники были бедными простыми честными ткачами.

От их предположений не осталось и следа. Мой план их просто ужаснул, искать помощь у капитана грабителя!

Сначала они не знали, что со мной делать, и для них стало облегчением, когда они увидели, что вошел мой отец.

Он, вспыльчивый, слегка перегретый человек, вел себя совсем не так, как обычно.

Его глаза были влажными.

Он не сказал мне ни одного сердитого слова.

Он обнял меня и сказал:

«Никогда больше не делай ничего подобного, никогда!»

Затем, немного отдохнув, он пошел со мной — обратно домой.

Дорога заняла пять часов.

Все это время мы мирно шли бок о бок, он вел меня за руку.

Я никогда не чувствовал более ясно, чем тогда, насколько сильно он меня любит.

Все, что он хотел и на что надеялся в жизни, он сосредоточил на мне.

Я дал ему святое обещание впредь никогда не причинять ему такие страдания как из-за меня сегодня.

А он? Какие мысли звучали в нем сейчас?

Он ничего не сказал.

Когда мы вернулись домой, мне пришлось лечь, потому что я, маленький паренек, был в пути десять часов и очень устал.

О моей поездке в Испанию не было сказано ни слова; но ставить кегли и читать эти мерзкие романы перестали.

Когда пришло время, пришла и необходимая помощь, которую не нужно было привозить из страны каштанов.

Пастор замолвил за меня словечко с нашим патроном церкви, графом фон Хинтерглаухом, и он пожаловал мне пятнадцать талеров в год — сумму, которую я посчитал достаточной для учебы в семинарии.

На Пасху 1856 г. меня конфирмовали.

В Михайлов день я сдал вступительный экзамен в Вальденбургскую семинарию и получил место в интернате.

Так что не старшеклассник, а просто семинарист! Не академические занятия, просто начать становиться учителем! Всего лишь? Какое заблуждение! Нет более высокого сословия, чем преподавательский класс, и я думал, чувствовал и жил в моей нынешней задаче таким образом, что мне нравилось все, что с ней связано.

Конечно, эта задача стояла только на первом плане. На дальнем плане, возвышалось над всем остальным то, что стало моим идеалом с того вечера, когда я увидел Фауста: сочинение пьес для театра! О Боге, Человеке и Дьяволе!

Разве я не мог делать это как учитель так же хорошо, как и академик?

Конечно, при условии, конечно, что в таланте недостатка нет.

Как я был горд, когда впервые надел зеленую шляпу!

Как гордились мои родители, братья и сестры!

Бабушка обняла меня и попросила: