Моя жизнь и стремление. Автобиография

Между мной и Фишером произошел разговор наедине в одном баре. Там было все откровенно. Он рассказал мне все, что узнал обо мне и моих романах от Мюнхмайер во время переговоров о продаже.

Я узнал весь план кампании, о котором никогда не имел представления. Его заставили поверить, что я судим и должен попасть в тюрьму, потому что как учитель я общался со школьницами. Это очень хорошо согласуется с обвинениями газет в том, что я писал аморальные романы. Все, что вам нужно сделать, это опубликовать это, и я буду сломлен навсегда. Я теперь известный человек, и я должен остерегаться таких публикаций; вы знаете это не хуже меня. То, о чем я договаривался с Мюнхмайером по поводу моих романов, не имеет значения. Мюнхмайер мертв, это зависит от того, кто присягает. И чтобы Май не получил присягу, они поняли, как с ним обращаться. Его судимость — лучший помощник. Достаточно пригрозить ему публикацией, и он обязательно отзовет любой иск. Ему достаточно двух строк, чтобы он замолчал. «Он у нас в руках!»

Так они разговаривали с Фишером, а затем он купил бизнес.

Так он меня заверил. Он знал, что мои романы изменены. Он просто не знает точно кем именно.

Наверное, Вальтером. Ему не оставалось ничего другого, как делать такие вещи, а затем вычитывать исправления. А это вовсе не сложно и происходит очень быстро. Стоит только изменить слово или добавить несколько слов — и вот уже «аморальность», без которой такие романы просто не могут пойти.

Я мог бы очень легко доказать эти изменения, мне просто нужно предъявить мои оригинальные рукописи.

«Но они были сожжены!» — сказал я.

Но Фишер решительно отрицал это. Он утверждал, что они все еще существовали.

Он мог бы получить их для меня, но, конечно, не в нынешних обстоятельствах, когда я являюсь его противником и разоряю его своим запретом. Он мог бы стать моим помощником и свидетелем, если бы я оставил это нерасположение и действовал вместе с ним.

Этот разговор имел для меня огромное значение. Важно быть осторожным. Я задавался вопросом, могу ли я вообще доверять. Если подлинные рукописи действительно были там, я мог одним ударом уничтожить все обвинения, направленные против меня, как говорил Фишер. Но он мог захотеть обмануть меня или же обманываться сам.

Я не мог решать слишком быстро, я должен был посмотреть и подумать об этом, особенно потому, что этот поворот в моем деле произошел именно в то время, когда я был настолько поглощен серьезной внутренней борьбой, что не мог найти ни времени, ни места для чего-либо еще. Это было время моего развода.

Честно говоря, я очень склонен к католическому взгляду на брак как на таинство. Если бы я не придерживался этого мнения, я бы сделал этот шаг давным-давно, а не в тот момент, когда нужно было уже спасать свое здоровье, свою жизнь и все мое внутреннее и внешнее существование.

Меня сильно обидели за этот шаг, очень ошибочно. Католические критики, вместо того, чтобы придерживаться фактов, сделали упор в своих нападках на личное, на одном дыхании обвинив меня в том, что я, будучи протестантом, развелся с женой. Как нелогично! Поскольку меня считают протестантом, никто не имеет права обвинять меня во втором. Для любого, кто достаточно порядочен, развод — очевидно, вопрос по усмотрению. О моем, однако, не раз говорили в газетах, создавая самые отвратительные маргинальные освещения, и используя в них самые чудовищные подозрения.

Я привожу все это в своих замечаниях на тот случай, если мне придется сделать их где-то еще.

То время было почти гибельным не только для меня, но и для фрау Плен, потому что оно лишило ее человека, которого она любила жертвенно, как редко любили мужчину.

Я уже говорил, что Плен заболел во время поездки в Египет. Он только как будто поправился в очередной раз. К несчастью, все повторилось снова после его возвращения домой. Смерть наступила через год. Фрау Плен была почти сломлена. Если бы не ее мать, она бы наверняка умерла вслед за своим мужем.

К счастью, переписка, которую она вела для меня с моими читателями, также приносила ей душевное облегчение и поддержку, в чем она так нуждалась.

Ей принадлежали два многоквартирных дома в Дрездене, которые она хотела продать в обмен на предложенный ей участок земли, принадлежавший деревне Нидерзедлиц.

Фишер переместил туда свои типографии. Его личная квартира тоже была там.

Фрау Плен попросила меня сопровождать ее для осмотра этой собственности, и когда мы были в Нидерзедлице, идея сообщить об этом Фишеру была очевидна.

Он пригласил нас к себе в квартиру, и завязались переговоры, в результате которых на следующий день было достигнуто соглашение.

Мне бы хотелось быть как можно короче.

Фишер жаловался, что, купив предприятие Мюнхмайера, он деградировал до «мусорного издателя», он заверил меня, что очень хочет выбраться оттуда, и сказал, что я могу помочь ему, как никто другой. Я тоже был уверен в последнем.

Он приобрел измененные романы, но фрау Мюнхмайер не имела права продавать их ему.