Моя жизнь с Набоковым

Так что имя Набокова стояло у меня в сознании в одном ряду с запретными, известными мне лишь по разговорам родителей да по сварливым статьям “Литературной газеты” именами Живаго и Солженицына. Надо сказать, что человеком я к тому времени был уже довольно начитанным — в мере, в какой оная начитанность допускалась властями предержащими, — но при этом безнадежно советским. Не думаю, что формула “Пастернака я не знаю, но одобрить не могу” была мне стихийно близка, однако и претензий никаких я к советской власти не имел, напротив, одобрял всемерно. Не одобряя одновременно Сахарова (так у него же просто-напросто комплекс Оппенгеймера) и Дубчека (какая такая свобода? разве можно жить в обществе и быть от него свободным?). Помнится, первый в моей жизни культурный шок идеологического характера я испытал уже много позже, году в 76-м, когда, порывшись в каталоге абонемента Библиотеки иностранной литературы, что на Ульяновской, и не обнаружив там ни единого интересовавшего меня автора либо названия, услышал от знакомой девушки, работавшей в этой библиотеке да, собственно, меня туда и приведшей, что процентов, кажется, семьдесят, не то девяносто поступающих к ним книг уходит в закрытый фонд. Ясно помню ноябрьский вечер, газовые фонари на Солянке, по которой я, едва ли не глотая слезы, топал в сторону ЦК КПСС и матерно ругал неведомо кого: “Суки, они мне еще будут указывать, чего я могу читать, а чего не могу!”

Тут стоит сказать, что я к той поре уже прошел в Дубне аспирантуру и что была в этой Дубне замечательная городская библиотека, в которой я впервые прочитал Заболоцкого, и Мандельштама, и Пастернака, и Цветаеву, и Ахматову, и, наверное, Платонова. Не говоря уж о Кафке, Бёлле и Маркесе. Дубне же обязан я и тем, что волей-неволей пристрастился читать по-английски — преимущественно научные журналы и книги, но все же, все же. И может быть, окончательно подготовил, так сказать, почву Московский кинофестиваль 71-го года, на котором я, увидев “Березняк”, “Беспечного ездока” и много чего другого, сообразил вдруг, что проблематика искусства и его язык не исчерпываются тем, что было мне до того известно.

Так что, когда году в 75-м я получил “Приглашение на казнь” — на одну ночь, от теперешней моей жены Ленки, в которую был тогда влюблен, скажем так, почти платонически, эта самая почва была уже в должной мере удобрена.

Отступление: Саратов, родители, библиотека

Я родился на свет в Саратове, почему-то ставшем в русской литературе, от Грибоедова до Ильфа и Петрова, знаком и символом глухой провинции. Между тем, к началу нашего столетия это был город едва ли не европейский — со своей консерваторией, с превосходным оперным театром, с лучшим в российской провинции художественным музеем и с университетом, построенным архитектором Мюфке, как тогда шутили, “между тюрьмой и казармой” — что было чистой правдой. Вот на территории этого университета я и родился, в деревянном домишке, бывшем до революции крольчатником, а после нее вместившем сначала семью университетского садовника по фамилии Уйба (он был финн и умер уже на моей памяти), а там и одного из ректоров университета. Ныне нашу квартирку занимает какая-то химическая лаборатория, а стоило бы вместо нее устроить мемориал — именно в ней была сооружена первая в Саратове отопительная печь, работавшая на местном газе.

К моему времени университет официально титуловался так: Саратовский ордена Трудового Красного Знамени университет имени Н. Г. Чернышевского, а по-простому — СГУ. То же имя украшает и наш оперный театр, откуда я заключаю, что с Набоковым у меня изначально имелась хотя бы одна общая точка. Зато театру драматическому было присвоено имя Карла Маркса — видимо, из уважения к уже изведенным тогда немцам Поволжья. Не повезло в этом смысле лишь консерватории, носившей имя Леонида Собинова, да Театру юного зрителя, и вовсе безымянному.

Мама была родом “из служащих”. Ее мама, а моя бабушка, Валентина Казимировна Шостакович, на руках которой я подрастал лет до пяти, приходилась двоюродной сестрой великому Дмитрию Дмитриевичу, с коим виделась в жизни один раз, дореволюционной девочкой — на семейном съезде в родной Казани. Дед, Константин Немков, рано оставивший семью, стал потом профессором химии в Свердловске, где в 91-м году вышла моя первая книжка. Сохранившаяся у нас фотография свидетельствует о его удивительном сходстве с Буниным, не думаю, впрочем, что в этом кроется какой-либо возвышенный смысл.