Моё поколение

Особую расторопность выказал Алексей Модестович Соловьев. В качестве секретаря педагогического совета он как бы заменил запершегося в кабинете Аркадия Борисовича и действовал с большой ловкостью. По его распоряжению сторожа звонили на урок раньше, а до окончании урока — позже назначенного времени, сокращая этим перемены, во время которых могли бы возникнуть сговоры и обсуждения событий дня. По его же предложению классные наставники занимали на переменах наиболее строптивых гимназистов различными поручениями. Кого посылали в физический кабинет починить какие-то приборы, кого в библиотеку, кого за учебными пособиями.

Педагоги во многом успели в своих стараниях. Внешне школьная жизнь втиснута была в будничную колею, потекла как бы с обыденной ровностью. Только седьмой класс — центр деятельности гимназического комитета, — ставший благодаря существованию группы Любовича ареной внутренней борьбы в среде самих гимназистов, был менее спокоен, чем остальные. Виной тому, помимо указанных причин, было ещё и то обстоятельство, что именно в этом классе находились оба участника бурной утренней сцены. Нынче, впрочем, места их пустовали. И Никишин и Андрюша Соколовский ушли с первого же урока. Никишин проделал это с злой и остервенелой нарочитостью, швырнув перед уходом учебники на учительский стол. Андрюша исчез незаметно. Судьба этого отверженца встала вдруг в центр всеобщего внимания. Недоверие и холодок, окружавшие его прежде, сменились жарким сочувствием. Внезапно всем стала ясна его мучительная роль во время пребывания в гимназии. Его искали. Во время второй перемены Мишка Соболь сбегал даже на директорскую квартиру, находившуюся в соседнем с гимназией доме, и пытался вызвать Андрюшу с черного хода.

Однако ни, дома, ни в гимназии Андрюши не разыскали. Не появился он и на другой день, и на третий. Не встречали его и в городе. Никто не знал, где он и что с ним.

Только один человек во всем городе осведомлен был о судьбе Андрюши. В жилетном кармане его, под плотным синим сукном, лежал клочок тетрадной бумаги с торопливыми карандашными каракулями:

«Я вам дал месячный срок. Вы не выдержали искуса. Слабая надежда вернуть отца не оправдалась. Вы остались верны своей скотски-ограниченной философий, своим жандармским принципам, своему мертвящему педантизму. Что ж — значит, у меня нет больше отца. По зрелом размышлении я решил отменить свою смертную казнь в вашем кабинете. Пусть этот кабинет будет местом постоянной казни для вас самих. Я решил начать новую жизнь, и ей я хочу быть обязанным только себе самому. Вы не смогли дать мне жизнь — я беру её сам. Я ухожу навсегда. Я ненавижу вас и всё, что вас окружает. Прощайте.

Андрей».

Глава вторая. ГРУСТНОЕ НЕСООТВЕТСТВИЕ МЕЖДУ ФОРМОЙ И СОДЕРЖАНИЕМ

В течение дня к Никишину заходили Рыбаков, Ситников, Мишка Соболь, Моршнев. Они пытались разговорить Никишина, развлечь, вытащить на улицу, приглашали к себе. Никишин отмахивался от настоятельных уговоров и приглашений, курил одну за другой дешевые, вонючие папиросы «Трезвон», потом ложился на кровать и, повернувшись лицом к стене, молчал. Если он и нарушал свое каменное молчание, то лишь затем, чтобы буркнуть: «Оставьте вы» или: «Подите к черту». Пришедшего под вечер восьмиклассника Фетисова он и вовсе не впустил в комнату, сказав из-за закрытой на крючок двери, что ложится спать.

Позже всех явился Бредихин. Никишин и его хотел спровадить так же, как Фетисова, но это оказалось не так-то легко.

— Не дури, — сказал Бредихин в ответ на заявление Никишина, что он ложится спать. — Открывай дверь. Я всё равно не уйду.

Никишин поворчал, но всё же открыл двери. Неслышно ступая своими мягкими оленьими пимами, Бредихин шагнул за порог и, стянув с головы длинноухий чебак, сел возле окна на шаткий стул. Против обыкновения, он не шумел, не восклицал, даже мало двигался. Сидя на стуле, он минуту-другую следил за шагающим по комнате Никишиным, потом сказал внушительно:

— Дело есть.

— Мне наплевать на все дела, вместе взятые, — сказал Никишин угрюмо.

— Вижу, — отозвался Бредихин неодобрительно.

— Ну а видишь, так чего лезешь?

Бредихин посмотрел на Никишина и сказал:

— Большое, настоящее дело. Слышишь?

Никишин презрительно плюнул в угол. Он был полон презрения ко всему сущему, к людям, к их делам и их словам. Бредихин видел это, но не изменил своей решительности. Не спуская глаз с Никишина и следя за каждым его движением, точно гипнотизируя его, он заговорил негромко и медленно:

— Мой батька в течение двадцати лет вёл дневник, с которым не расставался ни в плавании, ни дома. Последняя запись сделана накануне смерти у костра на пути к Мурманскому берегу. Знаешь, какими словами кончается запись? «Мурман стократ воздаст за положенные на него труды и средства. Север ждет своего хозяина».

Бредихин вдруг вскочил и, разом потеряв всю солидность, забегал по комнате, замахал руками, заговорил захлебываясь: