Моисей и монотеизм

Нам тоже хотелось бы согласиться с этим. Но нас останавливает сомнение. Этот религиозный аргумент основан на оптимистичной и идеалистической посылке. Оказалось невозможным продемонстрировать на других примерах, что человеческий интеллект имеет особо тонкое чутье на истину, или что человеческий разум обладает какой-либо особой склонностью распознавать правду. Напротив, мы скорее, обнаружили, что наш интеллект очень легко, безо всякого предупреждения входит в заблуждение, и что мы ни во что так легко не верим, как в то, что, независимо от истинности, соответствует нашим любимым иллюзиям. Поэтому к своему согласию мы должны добавить оговорку. Мы также верим, что религиозное решение содержит в себе истину – но истину историческую, а не материальную. И мы присваиваем себе право исправлять определенные искажения, которым эта истина была подвергнута по ее возвращении. То есть сегодня мы верим не в существование единственного великого бога, а в то, что в первобытные времена существовал один человек, который должен был выглядеть огромным и который впоследствии вернулся в память людей возвышенным до божества.

Мы предположили, что религия Моисея была поначалу отвергнута и наполовину забыта, а позже переросла в предание. Теперь мы предполагаем, что этот процесс повторился тогда во второй раз. Когда Моисей дал людям идею единственного бога, это не было нововведением, а возрождало то, что было пережито человеческим родом в первобытные времена и давно исчезло из сознательной памяти людей. Но оно было настолько значительным, создало и провело в жизнь такие глубокие изменения в жизни людей, что мы не можем не поверить в то, что оно оставило после себя некоторые неизменные следы в человеческой психике, которые можно сравнить с преданием.

Из психоанализа отдельных индивидуумов мы знаем, что их самые ранние впечатления, полученные, когда ребенок едва умел говорить, оказывают в то или иное время воздействия, имеющие принудительный характер, не будучи сами по себе осознанными. Мы полагаем, что имеем право сделать такое же предположение и в отношении самых ранних переживаний всего человечества. Одним из следствий такого воздействия было возникновение идеи единственного бога – идеи, которая должна быть признана как совершенно оправданная память, хотя, правда, искаженная. Подобная идея имеет принудительный характер: в нее должно поверить. В той степени, до которой она была искажена, она может быть названа иллюзией, а поскольку она несет с собой возврат прошлого, она должна называться истиной. Психиатрические мании также содержат в себе небольшой фрагмент истины, и убеждение пациента распространяется от этой истины на все ее иллюзорное окружение[163]

Нижеследующее, с данного места и до конца, является слегка видоизмененным повторением обсуждений части [настоящего (третьего) очерка].

В 1912 году я попытался в своей работе Тотем и Табу воссоздать существовавшее в древности положение дел, из которого и проистекают все эти следствия. При этом я использовал некоторые теоретические идеи, выдвинутые Дарвином, Аткинсоном и в особенности Робертсоном Смитом, и объединил их с данными и указаниями, полученными с помощью психоанализа. У Дарвина я позаимствовал гипотезу о том, что первоначально человеческие существа жили небольшими кланами, каждый из которых находился под деспотическим господством старшего самца, который присваивал себе всех женщин и жестоко притеснял или устранял более молодых мужчин, включая своих сыновей. У Аткинсона я взял продолжение этой мысли, идею о том, что эта патриархальная система закончилась восстанием сыновей, которые объединились против отца, одолели его и все вместе съели. Основываясь на теории тотема Робертсона Смита, я предположил, что впоследствии клан отца уступил место тотемной общине братьев. Для того, чтобы можно было жить в мире друг с другом, победившие братья отказались от женщин, из-за которых, в конечном счете, убили своего отца, и ввели экзогамию. Власть отцов была сломлена, и семьи организовывались по матриархальному принципу. Амбивалентная эмоциональная позиция сыновей по отношению к отцу сохранялась в течение всего последующего развития. На место отца в качестве тотема было поставлено особое животное. Оно рассматривалось как предок и охраняющий дух, его нельзя было оскорблять или убивать. Но раз в год вся мужская часть общины собиралась вместе на церемониальное принятие пищи, во время которого тотемное животное (почитаемое во все остальное время) разрывалось на куски и сообща поедалось. Никто не мог уклониться от этого принятия пищи: это являлось церемониальным повторением убийства отца, с которого начинаются социальный порядок, законы морали и религия. Сходство между тотемным принятием пищи Робертсона Смита и христианской Тайной Вечерей поражало многих авторов еще до меня [См. выше, с.220 и далее].