Мокко

Тут же, на полках, десятки фотографий белокурого мальчика с темными глазами. И ни одной – Эвы Марвиль или ее мужа. На низком столике – телепрограмма, «l'Equipe», полная окурков пепельница. Ряд компакт-дисков. Что же слушает Эва Марвиль? Что слушает женщина, которую я ненавижу? Моцарт. Шопен. Мишель Сарду. Элвис Пресли. Барбара. Несколько дисков английских групп восьмидесятых: «D'ep^eche Mode», «The Cure», «Tears for Fears». Любимые группы Эндрю. Невозможно, чтобы Эва Марвиль слушала такую музыку. Наверняка это диски ее мужа.

Справа от гостиной – современная кухня, безукоризненно чистая. Большой восьмиугольный стол. Бытовая техника. Я открыла холодильник. Овощи, фрукты, колбаса, курица. Розовое вино. Пронзительный звонок телефона заставил меня вздрогнуть. Включился автоответчик. Молодой женский голос заполнил собой комнату: «Это я, Лиза, кто-нибудь дома? Алло! Значит, никого. Вы все куда-то ушли, и мобильные у вас отключены. Ну и ладно! Пока!»

Она повесила трубку. Я попыталась восстановить дыхание. Трудно. Сердце стучало как сумасшедшее. Наверное, мне все же надо уйти. Этот телефонный звонок – это знак. Сумасшествие – оставаться здесь. Я – сумасшедшая. Безответственная. Что, если она вернется, найдет меня в своей квартире и она или ее муж вызовут полицию? Я представила вопросы полицейских, свои неправдоподобные ответы. Мне пришлось бы рассказать правду. Зачем я сюда пришла. Жалость в глазах фликов. Мой стыд. Быстрым шагом я направилась к входной двери. Уйти, пока она не вернулась, пока еще не слишком поздно… Уйти, быстрее… И все же дверь слева, которую я так и не открыла, неотвратимо влекла меня к себе.

Я замерла в сомнении. Это не займет много времени! Еще пять минут, не больше. Коридор и еще несколько дверей. Спальни. Вот комната мальчика. Игрушки, плюшевые медведи и зайцы, незастеленная кровать – радостный беспорядок, в каком обычно живут восьмилетние мальчишки. У Малькольма в этом возрасте в комнате творилось то же самое. Что ж, малыш, хоть мне и не известно твое имя, знаешь ли ты, что твоя мама сбила на машине моего большого малыша, моего сына? А потом уехала. Знаешь ли ты, что мой сын сейчас находится в глубоком сне и, возможно, никогда не проснется? Ты это знаешь, скажи? Ты знаешь, что твоя ласковая мамочка способна на такое?

Я ощутила, как ненависть к этой женщине пронзает мое тело, словно удар током. Тотальная, жестокая ненависть к этому маленькому мирку – спокойному, деликатному, женственному, этой спокойной и безмятежной жизни, которой она жила несмотря ни на что, невзирая на свой отвратительный поступок. Тотальная, бесконечная ненависть к ее безразличию, к трусости, помешавшей ей выйти из машины и подбежать к моему сыну.

Мне вдруг захотелось все здесь разворотить, разрушить – медленно, методично. Выпотрошить подушки, порвать картины, перебить посуду. Но ничего такого я не сделала. Я изо всех сил сжала кулаки. Еще пара минут, и я уйду отсюда. Еще пара минут – и это закончится… Что будет потом – посмотрим. Посмотрим, когда я найду в себе силы вернуться. Встретиться с ней лицом к лицу.

Теперь их спальня. Их интимный мир. Вот, оказывается, где она спит! Где занимается любовью. В этой постели ночью случалось ли ей думать о моем сыне? Вспомнила ли она о нем хоть раз? Думала ли о нас, о родителях? Она – тоже мать, она должна была об этом подумать. Об этом звонке из полиции: «Алло, мадам, вы – мать…?» Разумеется, она об этом думала. Именно за это я так ее и ненавидела. За то, что она сама была матерью и обо всем об этом думала. И вопреки всему и вся уехала с места происшествия.

В комнате царствовал всесильный запах лосьона после бритья. «Shalimar» сник под его напором. Большое серое покрывало на кровати. Ночные столики из плексигласа. Я провела по поверхности стола пальцем – ни пылинки. «Ее» сторона: телефон, роман Рафаэля Бийеду, ночной крем от морщин, лосьон для рук. На его ночном столике будильник, пустая пепельница, спортивные часы. Я заглянула в одежный шкаф. Платья, костюмы. Пастельные цвета, классические фасоны. Размер 50. Эва Марвиль была толстушкой. Интересно, сколько ей лет? Если судить по одежде и обуви – туфлям-лодочкам и сандалиям, старомодным и слишком изящным, я бы дала ей лет сорок пять – пятьдесят. Значит, муж младше нее. Размер обуви 36. Наверное, она совсем маленького роста. Маленькая и толстая. Толстая маленькая дамочка. Я спросила себя, висят ли здесь, в шкафу, вещи, которые были на ней в ту среду. Конечно! Если только она не надела их сегодня вечером.