Мокко

В квартире без детей было тихо и пусто. Я прошла в кухню, открыла холодильник и налила себе стакан белого вина из початой бутылки. Я не стала предлагать вино Эндрю. Он был у телефона в гостиной. Он говорил по-английски. Я знала точно, что он звонит родителям в Лондон. Я залпом осушила стакан. И налила следующий. Потом присела за небольшой столик полукруглой формы. Мне на глаза попалась клетка с морскими свинками. Мы с Эндрю купили их детям – двух самочек, Набу и Элион. Дали себя провести… Дети обещали, что сами будут ухаживать за этой живностью. Но прошел уже год, а я по-прежнему чистила клетку, давала им сено, корм в гранулах, ставила чистую воду. Дети ласкали их, расчесывали, устраивали «гонки морских свинок» в коридоре, после чего пол непременно был усеян пометом – маленькими, твердыми, похожими на темный рис катышками. Я посмотрела на Элион, свинку Малькольма. Она была толстенькая, кругленькая, ласковая, с черными блестящими глазками. Она тихонько жевала травинку. Я открыла клетку и схватила ее. Дети показали мне, как это делается. Нужно брать под животик, быстрым и точным движением. Я положила свинку себе на колени и налила в стакан еще вина. Я ее погладила. Элион замурлыкала, как кошка. На первых порах мы удивлялись, когда слышали это мурлыканье. Мы не знали, что морские свинки умеют издавать такие звуки.

Эндрю до сих пор висел на телефоне. Похоже, теперь он разговаривал с сестрой. Поглаживая Элион, я снова пригубила вино. Я забыла позвонить сестре, брату. Теперь уже слишком поздно. Эндрю воспользовался разницей в часовых поясах между нашими странами. По ту сторону Ла-Манша сейчас было двадцать три часа. Я не стала звонить брату и сестре из опасения их разбудить. А ведь могла бы… Это серьезно. Малькольм в коме – это серьезно. Я могла бы позвонить и кому-нибудь из подруг, например Лоре, Валери или Катрин. Но мне не хотелось шевелиться. Мне было почти приятно сидеть вот так, на стуле, с мурлычущей морской свинкой на коленях, и ощущать, как вино разъедает желудок. Почти приятно вот так медленно накачиваться алкоголем посреди ночи…

Взгляд мой упал на джинсы Малькольма, развешенные на радиаторе для просушки. Его джинсы. Меня словно окатило ледяной водой. Его джинсы! Его морская свинка у меня на коленях. Мой сын – между жизнью и смертью, а его джинсы тем временем сохнут, а свинка мурлычет у меня на коленях… Что-то огромное, жуткое поднялось во мне. Ощущение удушья, возмущение, паника. Что, если Малькольм не проснется? Что, если умрет ночью? Он умрет, а я останусь со всеми этими вещами, которыми он пользовался в повседневной жизни. Я останусь со всем этим – его одеждой, его зубной щеткой, его тетрадями, его роликовыми коньками, его компьютером, его теннисками, его морской свинкой. Со всем этим, но без него. Его больше не будет. Жить без него… жить с сознанием, что он умер. Отвечать на вопросы. Говорить: «У меня двое детей, но мой сын умер». Говорить: «Мой сын умер». Произносить эти слова…

Наконец пришли слезы. Но никогда раньше они не приносили с собой такой боли, такого опустошения. Я плакала долго. Лицо покраснело, опухло, глаза нестерпимо болели. Я плакала целую вечность. До тех пор, пока слезы не иссякли, пока не утихли спазмы в желудке. Я встала и положила свинку обратно в клетку. Залпом допила вино из бутылки. Плевать, если сосед из дома напротив, через двор, наблюдает за мной. Коричневый «мерседес», длинный и темный, мчался в ночи. За рулем сидел тот, кто не остановился. Тот, кто сегодня утром встал, оделся, позавтракал и отправился по своим делам. Тот, кто работал, говорил по телефону, делал покупки и в половину третьего дня выехал на бульвар М. Тот, кто торопился и не стал дожидаться, пока на светофоре возле церкви загорится зеленый, кто не увидел, как из-за автобуса выходит мальчик. Тот, кто в этот самый миг, когда я с бутылкой в руке стояла у окна, жил своей жизнью где-то там, далеко отсюда. Кто-то, кто скрылся от ответственности и думал, что теперь он в безопасности. Человек без лица.

Человек, который, возможно, убил моего сына.

* * *