Мокрая магия

Вот она снова заколебалась и стала медленно спускаться по лестнице — с грацией, лишь ненамного превосходящей привычную, человеческую. Она изгибалась все заметнее и, достигнув пола сцены, уже танцевала. Такого танца никто до нее ни разу не исполнял. Медленные, текучие, томные движения были недоступны человеческому телу, ограниченному суставами. (Гаррису вспомнилось, как он боялся, что Дейрдре окажется роботом на шарнирах. Но рядом с ней любой человек сам выглядел механической куклой.) Па, исполняемые в неспешном ритме, казались не более чем импровизацией, но Гаррис-то знал, сколько на них потрачено часов раздумий и репетиций, сколько утомительного труда по заучиванию непривычных новых приемов — чтобы изгнать прежние шаблоны и добиться послушания металлического тела.

Ступая по ковру, она плела на черном бархатистом фоне змеистый лабиринт танца, будто нехотя, но настолько завораживающе, что сама атмосфера казалась пронизанной ритмическим узором, в то время как ее длинные конусообразные конечности словно размножились, и их отпечатки, застывшие в воздухе, постепенно таяли по мере ее движений. Гаррис понял, что она хочет охватить всю сцену, полностью покрыть темный фон продуманными танцевальными позами и внушить аудитории впечатление, что она пребывает везде одновременно. Задумав оставить у зрителей ощущение одного общего двигательного рисунка, она стремительно перемещалась, и ее фантомные копии сильно отставали от нее.

Потом вслед за ней полилась музыка — замысловатые модуляции, подобные сияющим гирляндам ее телодвижений. Это не оркестр играл — она сама напевала что-то без слов, проникновенно и нежно, плавно прокладывая себе извилистую дорожку по бархату сцены. Незнакомка пела удивительно громко, хотя явно не в микрофон — это чувствовалось безошибочно. Только сейчас, услышав ее, люди понимали, сколько неуловимых искажений и скачков тона бывает в обычной музыке. Эта же казалась абсолютно беспримесной и точной, будто образец истинной чистоты, ранее неслыханной.

Публика сидела, затаив дыхание. Возможно, люди уже начали строить предположения, кто это перед ними выступает, но, скорее всего, большинство из них полагали, что танцовщица на сцене — хитроумно сработанная марионетка, подвешенная на невидимых проволочках. Пока что ее невозможно было принять за живую женщину: человек не в состоянии так петь и танцевать.

Наконец в медленном ритме наметились признаки завершения, танец приближался к финалу. Дейрдре закончила выступление так же невероятно, как и танцевала; ей не хотелось, чтобы номер прерывали аплодисментами, и она, как и прежде, всецело владела вниманием публики. Подразумевалось, что и робот может танцевать, но ему вряд ли будут хлопать. Если зрители решили, что невидимые механики руководят каждым ее шагом, то овация будет предназначена именно тем, кто вот-вот выйдет на поклон из-за кулис. Но публика подчинилась ей и притихла, ожидая продолжения чуда. Атмосфера в зале становилась все напряженнее.

Танец закончился там же, где и начался. Дейрдре медленно, почти небрежно, взошла по черным ступеням, безупречно изгибаясь в такт безупречной музыке. Оказавшись наверху, она повернулась лицом к зрителям и на мгновение застыла, похожая на стальную конструкцию, оставленную нерадивым механиком без движения.

И вдруг неподвижная статуя рассмеялась — негромко, но от всей души. Она запрокинула голову, раскачиваясь и вздрагивая всем телом. Смех, словно музыка, прокатился по залу и, нарастая, заполнил пространство театра до самого купола. Он достигал каждого зрителя в отдельности, создавая иллюзию интимности, будто женщина смеялась лично для него. Теперь уже никто не сомневался, что на сцене — настоящая женщина. Ее фигура источала почти осязаемое человеческое тепло. Те, кому ранее доводилось слышать этот смех, должны были оставить все сомнения. Но прежде чем они полностью осознали, кто перед ними, ее смех плавно перешел в пение, на которое не способен ни один человеческий голос. Она принялась мурлыкать мелодию, знакомую каждому присутствующему в зале, и вскоре дополнила ее словами. Чистым, легким и нежным голосом Дейрдре пела: «Желтая райская роза в сердце моем цветет…»

Это была ее песня. Дейрдре исполняла ее по телевидению за месяц до пожара в театре… за месяц до гибели. Незатейливая мелодия сразу пришлась по вкусу всей стране: людям нравятся такие незамысловатые вещицы. В ней была искренность, зато напрочь отсутствовал тот налет вульгарности, который обрекает на забвение многие ранее нашумевшие хиты. Никто не мог сравниться с Дейрдре в исполнении этого шлягера. Его так прочно ассоциировали с ней, что, когда после трагедии артисты решили возродить песню в память о погибшей и потерпели полное фиаско в попытке сымитировать своеобразие ее интерпретации, хит умер сам собой из-за невозможности достойного исполнения. Отныне любой, напевающий эту мелодию, с грустью вспоминал именно о Дейрдре как о чем-то прекрасном и навеки утраченном.