Мокрая вода

– «С женщин начинается народ, в женщине душа народа скрыта!», – вставился Василич. – Песни, сказки, загадки, – мыслить мы с этого начинаем, с колыбельной мамкиной.

– В смысле?

– Евтушенко – Евгений. Стихи его, в этом смысле. А духовность – от мамы.

– Это верно. Ты меня не перебивай.

Пока я философствовал, дома получился полный раздрай. Женщины, они кожей, или чем-то там ещё, сонаром специальным – чувствуют, как ты и, что ты. Ночная кукушка – её не обманешь.

* * *

Попереживал я, да и съехал окончательно. В Бирюлёво. Там бабулька знакомого кореша однокомнатную квартирку сдавала. Квартирка после моей, – как будка собачья, и двери можно не запирать, потому что выносить нечего. Но – чистенько, после ремонта, и не дорого. А главное – один!

Книжки глотаю – килограммами. Не то, чтобы чей-то опыт был любопытен, а попадётся умный автор, настроение поднимет, и словно мерочку покажет – что ещё можно почитать стоящего, уже у другого автора. Сделал вывод – переводные романы не так интересны. Почти полностью переключился на наших писателей. Современных-то не знал толком. Завёл тетрадочку, записываю кое-что для памяти.

Полки чешские забиты классикой: Лев Толстой – «ИХЛовский», Пушкин, Лермонтов, тома «огоньковских» подписок, номера «Нового мира». Чьи книги, бабулькины или Боб свою библиотеку перевёз? Судя по подборке, бабулькины. Где бы она в советское время взяла Солженицына? А Ивлин Во просто не вписывается в ряд.

У каждой книжки – свой возраст: по времени рождения, по продолжительности жизни, по возрасту читателей. Смотрю и понимаю, что некоторые из этих книжек просто рад видеть, потому что потрясли в детстве, но не буду я их перечитывать: а что-то обязательно пролистну, вчитаюсь.

Тараканы в гости заходят, не делают мне исключения. Подъедаются крошками со стола. Не балую, но и сильно не гоняю, кто успел, тот поел! Соседей – не выбирают! Крошки разве жалко? Всё кто-то живой в квартире шевелится.

Образок в углу на комоде у бабульки, с Алтая, старинный, намоленный – сверкает. И пыль на полку не садится! Именно – на эту полку. Почему? Удивительно.

С руки Господней,
Любящей и щедрой,
Я подбираю маленькие крохи,
И слышу справа и слева,
Громче моих – вздохи.

* * *

Ну и захолостяковал, выпивать начал. «Адмиральские» три рюмки перед едой. Бычки в томате – «пролетарский лосось», килька – «на рубль тыщу голов». Суп варю – на неделю. Яишенку, сало, хлебца. Картошечки отваришь, лучком жареным её – заправишь. Огурчиков, купишь у бабулек возле метро.

– Без уксуса? – спрашиваю.

– Нешто! Канешна, Пластиковые окна Петербурга в Европу! Ежель я тебя, милок, одману, дык у меня на будущий год не вырастет ничё на огородке-то!

Иду на небольшой базарчик рядом с домом, «блошиный рынок». Название от величины доходов, наверное. Со старичками для вида поторгуюсь, возьму яблок полкило, пучок укропа: им разрядка, да и мне – общение.

Вот грустный дедок продаёт книжки, выданные «за макулатуру». Туфли женские, новые, но немодные. Один остался.

Пластинки виниловые. Покопался, выбрал «Военные марши» – ансамбль имени Александрова. Нашёл большую, в конверте толстом, автора-исполнителя Виктора Третьякова – «Колокола». Слышал во «Взгляде» несколько песен, понравились, но в своё время не удалось диск купить.

– Почём? – спрашиваю.

– Дорого!

– Сколько это, по-вашему – дорого?

– А сколько сейчас диск стоит?

– Хороший – рублей двести.

– Эти-то хорошие, не бубнилки-дрочилки африканские!

Дал четыреста рублей за оба, поднял себе настроение, и деда поддержал. «Дома» у меня старенькая радиола «Ригонда», – послушаю, устрою праздник души! В горнице, у вершины двенадцатиэтажной горки.

Остальные в глаза заглядывают – может, насмотришь что-нибудь? Купишь не задорого, поддержишь – «бизнес»?

Жалко мне их, никем не защищённых – ни страной, ни детьми. Предали и бросили.

Выживайте!

Они и хотят-то немного – осмысленности происходящего, ясности в этом бесовском урагане, мороке, что творится вокруг, чтобы не растерять человеческое достоинство и выстоять.

В бабушкину деревню приезжал на лето отставной майор авиации, родом из этих мест. Привозил с собой немецкую овчарку: служила на границе, нарушитель скрывался, отстреливался, пуля отрикошетила и кожу ей на лапе содрала. Выбраковали. Как-то дядя Лёня смог её забрать себе, договорился с погранцами, за литр спирта. И вот дядя Лёня соорудил тележку. Запряжёт Альму в оглобельки, посадит дитя, как кулич посередине пасхального стола, а спереди, на верёвочке колбаску ароматную, домашнюю подвесит! Альма за ней тянется, бежит и везёт – здорово! Очень я любил эти «бега», а сейчас подумал:

– Вот ведь – умница, смерти в лицо смотрела, не заробела, а надо ж – «купилась» на колбасы кусочек.

И когда я вижу теперешних стариков с грустными глазами – вспоминаю эту колбаску и умнейшую красавицу Альму.

* * *

Чаёк. Телик-ветеран тихо журчит, так под него и засыпаешь. Любуюсь на чужое счастье и понимаю, что у меня не хватает сил, чтобы постараться найти своё.