Мокрые под дождем

Потом мы сидели, развалясь, на кроватях, и Валька стал рассказывать про детдом, откуда он приехал к тетке, про двор, где он жил раньше, до детдома, когда была жива его мама. У них там «весело» было во дворе. Играли в карты, пили, ходили с ножами.

— Закон такой, — мрачно сказал Валька. — Или ты с ними, или… дерись чуть ли не каждый день. Пока не отвяжутся. Какой-нибудь Коля-обрезок… Вот такая будка… Глянешь — и со страха готов удирать. Убьет! А ты прут железный схватишь и идешь на него… Коленки дрожат, а идешь…

Так говорил Валька, и я вспомнил, какие у него были глаза, когда он выставил кулаки перед администратором.

— «Кто ничего не боится, не менее силен, чем тот, кого боятся все». У Шиллера есть такая строчка в «Разбойниках», — рассеянно сказал Сережка. Он был очень молчалив, словно к чему-то прислушивался, словно зарождалась и нем какая-то мысль и он боялся упустить ее.

— А я с тех пор ничего не боюсь, — мрачно сказал Валька. — Вы там в кино наверняка подумали: «Психованный какой-то»… Подумали?

— Я подумал, — честно признался я. Мне хотелось во всем соглашаться с Валькой, чтобы ему стало спокойнее.

— Ну вот! — Валька и вправду обрадовался. — А я не  психованный, нет. Просто я не боюсь этого администратора, и никого не боюсь, и не боюсь, когда бьют. Вот меня бьют, а мне не страшно. Больно — одно, страшно — другое, и мне не страшно, — повторил он теперь уже хвастливо.

Но нетрудно было почувствовать горечь в его словах. Чем больше Валька хвастал, тем горше ему становилось, и наконец он сказал с неприязнью:

— Вас, наверно, никогда не били… Вы не знаете, как бывает, когда бьют…

Что ответишь на это? Мы были невыносимы для Вальки в эту минуту, потому что видели его, Валькино, унижение. Я мог бы сказать, что и мне доставалось, и еще как, но стоило ли открывать это странное состязание — кому из нас хуже?

Сережка упрямо молчал, а я говорил какие то банальные фразы вроде того, что «унижение рождает унижение, грубое — грубое, зверское — зверское, а человеческое — человеческое».

— Чувства — как деревья и плоды, — сказал я.

— Ну, значит, вы добренькие деревья, шоколадные и апельсиновые, а я… на мне только шишки рождаются, — кисло улыбнулся Валька и так осторожно дотронулся до головы, будто лоб его и вправду был весь в шишках. Я даже увидел их, эти саднящие синяки, один на другом.

Неожиданно дверь открылась, и вошла худая женщина лег пятидесяти, с портфелем и авоськой.

— Это моя тетка, — объявил Валька невозмутимо, не двинувшись с места, словно ничего в комнате не изменилось.

— Ну, Валя!.. — устало запротестовала женщина.

— Тетка у меня кисонька, — продолжал Валька шутовским тоном.

Тетя вздохнула, осторожно поставила бутылки с кефиром на край стола.

— Пошли, Саня, нам пора, — тихонько сказал Сережка.

Я тоже почувствовал, что не могу здесь больше оставаться. Мы попрощались и ушли.

18

Не знаю, как отнесся бы я ко всей этой истории, если бы рядом со мной не было Сережки. Весьма вероятно, что я постарался бы поскорее забыть все эти ломики, «убью!», «тетка у меня кисонька», этот раздерганный, раздражающий Валькин дом. Но к этому времени Сережка немного научил меня размышлять. Я знал, что после происшествия в «Орионе» у Сережки появятся новые «теории»: так называл я его размышления и рассуждения — «теории». Они рождались у него десятками, по каждому поводу.

Но теперь я тоже любил думать, разбираться, искать вопросы и ответы.

Так, хорошо помню, что к утру следующего же дня я придумал теорию «защитного механизма»; она заключалась в следующем. Человек не смог бы жить, если бы, например, его кровь не обладала свойством сворачиваться, если бы не существовало этой защитной реакции. Малейшая царапина — и вся кровь вытекает, и ничем ее не остановишь. Вот и в душе должны быть такие же защитные реакции. Иначе любая неприятность, потеря, неудача — и ты сходишь с ума. Не можешь найти себе места, предпринимаешь совершенно неоправданные действия. Ну, в самом деле, что это: «убью»? У одних людей все мгновенно заживает, а у других никак не остановишь кровь. Одни люди больше защищены от неприятностей, другие меньше. Раны не рубцуются — человек исходит тоской. Вот у Вальки этот полезный механизм слаб, и потому он, Валька, слишком уязвим.

На первой же перемене я сообщил Сережке о своем открытии. Вальки в тот день не было в школе. «Наверно, прогуливает», — решил я. Валька был жутким прогульщиком. Анна Николаевна ничего не могла с ним поделать. «Голова болела», — объяснял ей Валька, и сколько его ни стыдили на собраниях — не помогало. С тех пор как мы стали учиться в первой смене, он еще реже появлялся в школе.

Я изложил Сережке свою теорию и ждал, что он поддержит меня. И Сережка действительно сказал, что, пожалуй, это все правильно, но сказал как-то недовольно, неохотно.

— Как ты думаешь, почему Вальки нет? — спросил он.

— Спит, наверно, — усмехнулся я.

Сережка промолчал. Прошел еще урок, и еще, и еще — иногда дни в школе казались бесконечными. Сережка не то обиделся на меня, не то задумался о чем-то — он упорно молчал, и у меня совсем испортилось настроение.